Посвящается П.В.Г.~
Как только смысл первых строк достиг сознания, сразу же как будто что-то ударило в затылок и даже отдалось в темени: «Откуда — адрес? Адрес откуда?» — пожилая женщина растерялась, мысли спутались и попрятались… Появился Абрам — коренастый субъект лет эдак за тридцать, щеки попорчены вертикальным ветвистым шрамом, взглянул — как тогда! — воспаленными бегающими глазками и смущённо потупил их, как какая-нибудь 14-летняя девчонка – как джин из.. конверта..
— Здравствуйте, а вы … вы..?! – удивленно.
Это было как бы короткое замыкание памяти, и видение такое яркое, такое живое, как будто вчера увидела его в «Продуктах», в очереди за сливочным маслом. Впору крикнуть: «Сгинь!» и перекреститься. А ведь прошло около 30 лет! Она зябко передернула плечами, усилием воли, наконец, прогнала этот обезображенный образ.
Нет, нет, она не была пуглива. Её можно было смело отнести к той категории несчастных русских женщин, невольное мужество которых вошло во фразеологический оборот ещё в позапрошлом столетии. Поэтому скажем поточнее: не столько устрашило, сколько напрягло. И хотя на дворе стояло сравнительно теплая осень развитого социализма Брежневской эпохи, рефлексы этой особы женского пола вырабатывались холодной зимой сталинского образца. Она выросла с этим – лай собаки и тук-тук в окно и всё такое прочее:
— Вам повестка, Виктор Миронович!..
И просто не хочется жить… Нет Бога в небесах, и на земле тем более – кто мог бы спастись и помочь… «Вам повестка…»
По привычке большинства совков она сразу же сжалась — капкан, провокация, западня… Кровь застучала в висках, сердце забилось как рыба об лёд. Как там этот роман назывался: «Тени забытых предков» — кажется, или «Тени исчезают в полдень»… Лучше бы эти тени вообще не появлялись! Но разве прошлое изменишь? Оно есть… Оно еще есть… Что теперь делать?!
І.
…За несколько минут перед этим, ничего не предчувствуя – не видела никаких таких снов, совершенно спокойно она вытащила из подошвы почтового ящика конвертик с картинкой мемориала Хатыни.
Письма она получала достаточно часто, а открытки – еще чаще. Особенно обильной почта становилась под праздники 1 Мая, 7 ноября и конечно же Новый Год. Она никогда не смотрела на обратные адреса, потому что так повелось, что сотни её учениц, ну и несколько поменьше учеников разбрасывались советской жизнью по просторам и весям необъятного СССР, и слали приветы любимой учительнице литературы из самых неожиданных мест, даже из заключения. И если чего только отметила, то только конверт был надписан почерком странным, дрожащее-витиеватым, но, впрочем, кажется она видела такой почерк — им писал один дебил. Их класс она вела лет 5 назад. Может, он не с того, не с сего — черканул.
Её шлепанцы прошаркали по цементу дорожки, пропела скрипучая входная дверь полутемной прихожей и там, опершись на потрепанный трельяж, шпилькой для волос она осторожно и аккуратно вскрыла конверт. Глаза пробежались по первым строчкам… И тут как короткое замыкание!
ІІ.
Начало июня I945 года. Кровавый Марс (или Маркс?) собрал обильную летальную жатву и, кажется, затих, заснул, насытившись до отвала фронтами, концлагерями, похоронками, голодом, холодом, народным горем неизъяснимым, неизбывным – как только выжили. непонятно. Нет, не выжили, спаслись неким чудесным образом. К тому времени пожар Великой Отечественной потух, однако в еще не остывшей золе тлели разноцветные искры, и в горах, и в лесах автоматные очереди постреливали не только ночью, но и днем.
Товарный поезд, извиваясь, как железный червяк, не спеша полз по склонам гор и сквозь ущелья. Его хвост смахивал на «оглодыш» — к десятку опломбированных крытых вагонов в последний момент на последней станции прицепили две открытых платформы в большинстве своем с женщинами и детьми, среди которых можно было различить также нескольких мужчин.
До вечера еще далеко, но полумрак постепенно окутывал поезд — солнце опускалось за гору и глубокая тень ложилась на рельсы. Из ущелий начал подниматься легкий туман. Дети беззаботно любовались и впрямь чудесными горными ландшафтами. А большинство взрослых были скучны, молчали угрюмо и озабоченно. На повестке их судьбы стоял один-единственный мучительный вопрос: что готовит им родина победившего социализма? Жалкие на вид, в отрепьях и обмотках, все с беспокойными глазами, так названные впоследствии «перемещённые лица» возвращались на родину попутными поездами. Особой радости, что закончилась война — такое горемычное для всех время – видно не было.
Ой, для всех ли?! Нет, неслучайно, несколько десятилетий спустя народ припечатал это прекращение дружественных отношений между государствами пословицей: кому — война, кому мать родная! И когда после так называемого фильтрационного лагеря подо Львовом они приехали к родственникам, то тетя Маня, оправившись от неприятного изумления дальше прихожей не пустила:
— Анька? Да ты откудова взялась? Я тебя уже давным-давно похоронила! И нашим так отписала, мол, лежишь в земле сырой…Никак с того свету сбежала!? — окинула знатная партизанка высокомерным глазом очень плохо одетую родственницу с двумя детьми-оборвышами. Презрительная ухмылка все шире раздвигала её рот, пока внутри не блеснули золотые зубы – А к нам чего? У нас для вас ничего нету!
— Вон люди с Германии сколько добра понавезли, а ты с голой ж… явилась? Не запылилась! Только тебя еще тут не хватало! Тьфу! Чего ты думаешь – что я тебя кормить буду? Раскрывай карман шире! И местов у меня нетути. Не гостиница, чай! Тьфу!
Тетка и впрямь харкнула с нескрываемой досадой, правда, плевок полетел под ноги. Пока еще под ноги.
— Ну, на нет и суда нет, — просто сказала Анна Васильевна, и повернулась к тете Мане с дядей Володей спиной. Переночевали у чужих, у Збарских, а рано утром отправились в Витебск. Но и там не нашлось места для неё.
Эх, если свои родные родственники так привечали, то что говорить о посторонних, в родстве не состоящих. Еще в басне Крылова — 220 лет назад! — торжественно провозглашено, что у сильного всегда бессильный виноват. Однако каждое поколение не только почему-то эту Америку открывает для себя заново, но и не желает в этой жизни ничего изменить. В связи с абортированием «новых русских» родилась очередная пословица: в мире хищников всегда виновата жертва. Научно-технический прогресс еще не разрешил этого вопроса, а жаль! Видать наука слабовата, религия будет посильнее. Но и она тоже вроде как ничего не решает. Как там: если тебя ударили по левой щеке, то…
— Что вы говорите? Вы говорите, что сам хищник может стать жертвой, а палача расстреляют… Что вы говорите?!
ІІІ.
Но Анна Васильевна, сидевшая на платформе вместе с сыном и дочкой, еще не знала, как «тепло, ну совсем по-родственному» встретят её в родном белорусском местечке и как, от родного очага, обожженная «огнём» этой единоутробности, она уедет в разрушенный до основания город, где будет голодать в сырой землянке. С детьми.
А тогда эта невысокого роста с большими печальными голубыми глазами светло-русая женщина выглядела моложе своих 42 лет. Мужчина рядом с ней, наоборот, имел вид старика, хотя был, по крайней мере, лет на 10 моложе её. На передовой он попал в плен, в лагере для военнопленных ему выбили все зубы, за исключением двух или трех коренных, после побоев на лице остались безобразные шрамы. Но и в Б., где он работал в рыболовецкой артели, надсмотрщики его невзлюбили. Вскоре после того, как Анна Васильевна познакомилась с ним, он принес украденную рыбу и зашептал:
— Анна Васильевна, вы меня уже никогда не увидите… Навеки прощайте! Анна Васильевна — навеки! Я решил! Всё! Навсегда! Я – всё!..
— А что так? Вас угоняют на другую работу? — неподдельная тревога прозвучала в её голосе.
Но затем, как она не вслушивалась в горячечные рыдания, ничего толком разобрать не могла. Лихорадочно блестящие глаза бегали безостановочно. Истерика не на шутку била бывшего сержанта Советской Армии, совсем как героев в романах Достоевского.
— Замолчите! – воскликнула русская женщина и хлопнула ладонью по лицу.
Воцарилась тишина.
И повела с ним беседу тихую и неторопливую; сказала, что война обесценила человеческую жизнь до нуля. Вот были Вы, и Вас не стало — никто и не заметит. Тысячи, сотни тысяч людей… Иное дело — выжить! Вот чем, надо полагать, можно по-настоящему досадить обидчикам. «Они вашей смерти так и ждут, так и ждут, а Вы назло им — живите!» При этих словах Анна Васильевна внимательно по-особому доброжелательно вглядывалась в искривленное судорогой лицо, казалось бы, должное вызывать только отвращение.
Ласковое негромкое слово науки ненависти утихомирило пароксизм припадка, и лицо потенциального висельника не стало, конечно, менее кривым и безобразным, но просветлело.
— После разговора с вами я словно из прозрачного ключа воды напился… Я понял ради чего стоит жить
— Жизнь — это жестокая борьба, и в ней выживает сильнейший, — так потом мать писала в письмах к дочери.
Затем Анна Васильевна напоила «висельника» жидким чаем. Он, действительно, выпил три кружки пустого чая: одну за другой… видать на радостях
ІV.
Прошел год и Шептун, хотевший расстаться с жизнью путем повешения, психологически окреп. На платформе он уже держался с небывалым достоинством.
— Мы не предатели, мы — не изменники родины, — долетало до слуха девочки. — Мы — не враги народа. Мы тоже, чем могли, рискуя жизнью, помогали своей стране в её тяжелой борьбе с человеконенавистническим фашизмом… Мы тоже…
Девочка морщилась. Тоже круглолицая, с карими глазами, унаследованными от отца, она еще находилась в том возрасте — подростковом — когда ребенок уже не ребенок, но еще не взрослый, и первая любовь, равно как и первая ненависть, и всё то другое, что каждому из нас приходится открывать самостоятельно, было у неё впереди, но не очень далеко, а рядышком. Но она уже прекрасно знала, что такое «враг народа». Невыносимо горько и обидно ей станет при виде отца, выбравшегося чудом после «десятилетки» из лагерей, который весь остаток жизни в несколько раз будет сгибать эту страничку в своем паспорте.
Практичность Шептуна претила ей. Висельник никогда не приходил, как сейчас говорят, «с пустыми руками». Хоть кусок тряпки, но принесет. И судя по разговорам взрослых, был достаточно ленив и упрям.
— Родина нас поймет… — мужчина говорил много, но отсутствие зубов создавало вместо нормальной речи какой-то шипяще свистящий поток звуков. Мальчик, первым окрестивший его за это Шептуном, был на несколько лет моложе своей сестры, он постоянно щурился и был не по летам задумчив. В его карманах прятались два самых настоящих боевых патрона, о наличии которых не знал никто на свете. Это была его военная тайна, которую было нельзя вырвать ни на каком допросе. А еще ему страстно хотелось раздобыть черную, яйцом, самую настоящую гранату. Он её так никогда и не достанет, но чернильницей в одного придурка-переростка, терроризировавшего хорошо учившихся в классе, все-таки запустил.
С настойчивостью дятла Шептун повторял одно и то же, что и месяц, и два назад — в общем, с тех нор, как только среди «рабов Великой Германии советской национальности» поползли слухи о том, что Сталин приказал расстрелять всех, кого фашисты угнали на работу в Великий Тысячелетний Рейх — как изменников родины, а их детей, как членов семей изменников родины, навечно сослать в Сибирь. Людям, оказавшимся за пределами железного занавеса, по ту сторону фронта, было очень трудно судить: правда ли это или нет. Во время войны связей с СССР не было никаких; русскоязычные листки рисовали Сталина с руками по локоть в крови…
И когда Советская Армия уже подошла к границам Чехословакии, одна знакомая дама предложила Анне Васильевне навострить лыжи в Аргентину
— Вы же умная, интеллигентная женщина! Вы всё знаете. Самое существо Совдепии вам хорошо известно. Чека вам не простит вам вашего фольксдойче, — убеждала сотрудница эмигрантской газеты. Со времен гражданской войны там еще сохранились русскоязычные эмигранты. — Хотите кофейку? С ваши образованием в Аргентине вы сможете отлично устроиться. Если вам не жалко себя — пожалейте детей. Не делайте их на всю жизнь несчастными… В конце концов, что я мечу бисер, — вы форменная самоубийца!
Да, действительно, Анна Васильевна отлично знала немецкий (из-за чего чуть не попала в категорию фольксдойче) и французский языки, рисовала масляными красками белорусские пейзажи, до сих пор висит у меня на стене её автопортрет, вела русский язык и литературу в советской школе, играла на рояле, окончила Смоленский университет с медалью, вспоминала из студенческих лет Лопатинский сад и памятник Глинке, и ученики называли её «ходячей энциклопедией».
Узнав о пароходе в Аргентину, где, якобы, забронировано место для Анны Васильевны, Шептун страшно обеспокоился:
— Как? Вы такая мудрая женщина, как вы можете этому верить? Это всё вражеская агитация, — горячо шепелявил он. — Вы её ради всего святого не слушайте
— В Аргентине тамошние капиталисты всех вас будут эксплуатировать как рабов на сельскохозяйственных плантациях. Это точно. Голову даю на отсечение…Домой, только домой… Чужая страна, все говорят по-аргентински, вас затопчут, затопчут, затопчут…
Всю войну. народ в Б. жил, по советским меркам, сыто, благополучно. Многие богато. Одежда, обувь, еда не были слишком большой проблемой — не сравнить с тем послевоенным ужасным советским голодом, когда её брат так страдал… Днем и ночью горело электричество, в кинотеатрах с аншлагом демонстрировались художественные фильмы с участием знаменитой киноактрисы того времени Марикой Рёк, которую однажды облобызал сам Гитлер. И одновременно запомнился наголо остриженный жалкий человечек с желтой шестиконечной звездой на спине и надписью «jude», ходивший с ручной тележкой и убиравший конский навоз…
— Вы образованная женщина, знаете это не хуже меня… Не будьте самоубийцей! Вы спасли меня, теперь я хочу спасти вас…
— Не слушайте этот бред Анна Васильевна. Что вы там будете иметь — пулю в лоб, детей — в приют. Эта ваша великорусская привычка к рабству… к покорности…
V.
Полустанки, станции с красивыми, но низкими одноэтажными домиками вокзалов, цветы на клумбах, чистота и ухоженность повсюду. Мы ехали домой. Но этот шик и блеск портили загаженные, разломанные вокзальные туалеты, которые как бы издевались над «перемещенными лицами»: в них кое-где паучьи свастики перекрещивались пятиконечными звездами. «Русски вепрж!» — комментировали железнодорожники-чехи с блудливой улыбкой.
Иногда та или иная группа «перемещенных лиц» застревала на день, на два. Тогда жгли костры, варили нехитрую снедь, кто что мог выменять из своих последних запасов. Снаружи это движение напоминало по своей неорганизованности цыганский табор, но в действительности на нем уже лежала магнитная лапа «особистов». Через некоторое время несчастных представителей народа-победителя запихивали то в пустой товарный вагон для перевозки скота, то кидали на пустую товарную платформу из-под песка. Хорошо, что стояло тепло. Раннее лето. И всю неделю после выезда из Б. не было дождей. И снова перестук колес уходит легким эхом в межгорные долины…
И какие еще стояли прекрасные деньки! Словно сама природа да благословляла едущих в отеческие объятия «НКГБ».
И вот в один чудный предвечерний час, когда солнце еще заставляло нежно розоветь скалистые треугольники, на одном из подъемов, состав странно задергался, что-то протяжно треснуло, и платформы с людьми, оторвавшись от вагонов, покатились вниз, назад, набирая скорость. Они могли в любую секунду соскочить с рельс и перевернуться, похоронив под собой всех, кто на них был. Вполне естественно, людей пронзил ужас. На платформах началась жуткая паника. Кто-то истошно закричал, кто-то завыл, плач и стоны в мгновение обезумевших людей… Очень многие, бросая всё, прыгали стремглав на ходу под откос… Один за другим, один за другим… Всего несколько минут…
Анна Васильевна, прижав к себе детей, осталась сидеть на платформе. В страшное мгновение она подняла голубые глаза к синему небу, к верхушкам сине-розовых гор, и смотрела на серо-багровые закатные облака, словно расставаясь с бренной жизнью, хотела унести отсюдова хоть один великолепнейший пейзаж… Так вот и сидела, казалось, не видя и не слыша той паники, что творилась вокруг неё. Но когда сын, поддавшись общему настрою, рванулся к краю платформы, она мертвой хваткой прижала его к себе.
Сколько они вот так, казалось, навстречу неминуемой гибели пронеслись в страхе и ужасе, один Бог знает. Вдруг страшный удар сотряс платформу, колеса завизжали и заскрипели по рельсам Анна Васильевна, перекувыркнувшись, накрыла своим телом дочку и сына.
Несколько минут все те немногие, кто остался на платформе, лежали без движения. Потом начали приподнимать головы, озираясь вокруг.
Не ад — не рай — ни даже чистилище. Это была та же самая товарная станция, с которой они выехали минут десять назад. Только вверх они тащились тяжело и долго, а вниз скатились на одном дыхании..
Да, им повезло: платформы налетели на товарный поезд, в вагонах которого находилась кожа и разные изделия из нее, но самое главное — вагоны эти не успели закрепить и скатившиеся платформы только лишь пододвинули весь состав, который тем самым погасил смертоубийственную энергию скатившихся платформ.
Анна Васильевна — это было первым её движением — перекрестилась сама, затем перекрестила детей, и они вместе с немногими оставшимися, как и она, людьми, слезли с платформы, которая чуть не стала для них братской могилой. Нет слов, чтобы выразить, как они были счастливы, как будто второй раз родились на белый свет. Кто-то истерически смеялся, кто-то зарыдал, кто-то стал возвышенно благодарить Бога, а одна женщина оцепенела и впала в беспамятство. Все слезли, а она лежала и только моргала глазами…
Видно не зря год назад Анна Васильевна окрестила детей в православной церкви Б. Все чехи, бывшие в тот момент на станции, собрались вокруг них. Они оживленно обменивались мнениями, и лица у них были какие-то возбужденные. Высокий мужчина с иссиня-черной бородой вдруг сказал на ломаном русском:
— Мези них е свъятыии чловек! — делая ударение каждому слогу, как это говорят чехи.
И в толпе стало часто повторяться: чудо! чудо! чудо! Все обернулись в ту сторону, где плавно изгибаясь рельсы полукругом уходили вверх. Но там никого и ничего не было – одна лишь воздушная пустота. Посмотрели, постояли и снова обратились взорами к «перемещенным лицам»
— А где же наш семляк? — с намеренно утрированным презрением спросила девочка. Если раньше, будучи ребенком из интеллигентной семьи, она не позволяла себе передразнивать чужие недостатки, то тут её словно прорвало.
От Шептуна остался только тощий мешок с пожитками. Никто из них и не заметил, когда этот патриот успел проворно дать стречка.
— Ты — не права! — мать поняла дочку, но совсем не одобрила. — Бывают моменты, когда страх сильнее разума. В этот короткий миг человек не властен над собой. И безразлично, кто это — мужчина или женщина, ребенок или солдат. Не упрекай — он был добрый человек, и этого для жизни более чем достаточно. На его месте любой бы поступил точно так же, доченька!
При этом глаза Анны Васильевны как-то просветлели, но губы скорбно сжались… Всю жизнь своей добротой она, как магнит, притягивала к себе людей. И добрых. И злых. И серых. И ярких…
Сжала свои губки и девочка. Получилось немного похоже на мать, но все же гораздо более каменно, более твердо и взгляд стал у неё колючим. «Нет! — гордо вскинула она голову и подумала:— Сильнее разума не должно быть ничего на свете!»
Позже, гораздо позже, став учительницей, она требовала с учеников объяснительные за малейшие нарушения, приучая их к дисциплине социалистического общежития, была награждена кучей почетных грамот и отличником народного просвещения СССР. Одни её обожали, другие ненавидели.
VI.
Между тем померкли за всеми передрягами этого решающего дня и красные лучи заката. Наступили сиреневые сумерки. Разгоряченных щек девочки коснулся ощутимый холодок ветерка, потянувшего из предгорья. В здании вокзальчика что-то еле слышно стучало: то ли телеграфный аппарат, то ли пишущая машинка. За станцией, в небольшом леску, слышалось пофыркивание лошадей и скрип рессор какой-то телеги. Она необыкновенно ясно запомнила тот горный вечер «второго рождения». И как особенно хотелось кушать перед отходом ко сну, а есть у них было нечего, но даже чувство голода не могло в этот вечере испортить их радости возвращенного бытия. Кстати, немаловажным фактором хорошего настроения было и то, что они впервые за последние дни недели были наедине, без навязчивого присутствия Шептуна. Незабываемое чувство двойного освобождения!
На следующее утро их платформу снова прицепили уже к другому товарняку, они покатили дальше на восток, и вскоре благополучно миновали злополучный подъем, накануне чуть не отправивший их на тот свет. Довольно быстро перевалив через хребет, поезд остановился на очередной маленькой станции: кто-то побежал в туалет, кто-то за водой, возле колонки выстроилась ворчливая очередь с котелками и чашками… Анна Васильевна вместе с детьми слезла и подошла к трем большим елям. Минут пять они стояли под развесистыми мрачными лапами, смотрели на красную водонапорную башню, и вдруг сзади раздался такой знакомый взволнованный шепоток:
— Вы — шивы! Всё в порядке? Какое щасче! Я так боялся разминуться с вами…
Дети оглянулись, как ужаленные, они увидели действительно счастливое лицо, радость которого не могли скрыть даже безобразные шрамы. Но на нем, как ни странно, не было ни тени смущения. Он был готов влепить им всем безе. Девочка с братом сделали шаг назад и, выпрямившись, как по команде «Смирно!», спрятали руки за спину
— Гнида, — пробурчала девочка неожиданно громко. — Присосался…
А мальчик смачно сплюнул под ноги и; выразительно растер толстой подошвой драных башмаков… Что такое вши и гниды, они прекрасно знали…
Опираясь на толстую суковатую палку, Шептун сделал вид, что ничего не расслышал. Да, может и не расслышал — он смотрел только и только лишь на Анну Васильевну, впервые не отводя в сторону бегающих глазок. И в тот момент стал как-то выше ростом, выпрямился, что ли. Торопливо, словно боясь, что его оборвут, рассказывал, как вместе с другими прыгунами пошел вверх и вышел сюда, где уже отправлялся товарняк. Как с большим трудом разузнал у служащих, что за поворотом никакой катастрофы не произошло… Поэтому он не поехал дальше вместе со всеми, а остался в надежде на воссоединение с Анной Васильевной. И как ему было стало плохо одному и как он обрадовлся.
— Анна Васильевна! Я так верил и так я ждал чуда. И чудо это произошло!..
— Хорошо, едем дальше, — как-то чересчур легко и совершенно просто согласилась женщина, а мужчина, похоже, воспринял её согласие, как должное. Он иного развития событий и не предполагал, действовал наверняка. «Не нравится мне это, — как всегда, шепотом важно сообщил он, — подозрительно легко разъединилась сцепка. Похоже на акцию вредителей. Они не хотят, чтобы мы вернулись на Родину!».
— Мама! — не выдержала, раскрасневшись, девочка. — Как ты можешь с ним еще разговаривать? Ведь он струсил и бросил нас как последний негодяй…
Негодяй открыл рот, да так и остался с открытым беззубым ртом…
— Доча! Замолчи, пожалуйста! — резко оборвала ее мать.— Нас всех рассудит время.
Шептун обижено прикрыл рот, сжал губы. Он по-моему хотел что-то сказать, но передумал…
Да, она так и сказала: «Нас всех рассудит время» О, она слишком хорошо помнила и интонацию, и выражение лица, и сами слова, показавшиеся ей тогда такими странными. Причем тут время? Подлость, она во все времена подлость! Трусость, она во все времена трусость.
Мужчина, взяв из рук Анны Васильевны мешок со своими пожитками, покорно поковылял вслед за ними. К отсутствию зубов, язве желудка прибавилась опухшая нога — во время прыжка с платформы он неудачно приземлился и повредил правую ногу.
… На советской границе его, как особу мужского пола, сразу же выудили из толпы усталые, но раздражительно-наглые особисты и после короткого разговора, скорее допроса, куда-то увели.
— До скорой встречи, Анна Васильевна! – оглянувшись назад, прокричал он. – Я вас обязательно разыщу!
VII.
Лет через пятнадцать, уже закончив институт и работая в школе, в летние школьные каникулы она приехала с 10-летним сыном к матери, в Белоруссию. Посидели за столом, затем пошли в лес, по грибы. Родственники с корзинами быстро разбрелись в поисках боровиков, лисичек, груздей и т.п., а Анне Васильевне было уже тяжело ходить, она уже старушка — толстенькая, усатенькая и морщинистая — сопя, как паровоз, присела на пенек, и дочке оказавшись наедине захотелось спросить мать, уже трижды бабушку, спросить именно здесь в лесу, ибо здесь никто, кажется, не мог подслушать и, проявив бдительность, сообщить в органы:
— Мам, а почему ты тогда не прыгнула вместе со всеми?
…
Но что-то перебило, и вопрос, готовый сорваться с языка, так и не прозвучал. Рядом на просеке выстроились цепочкой телеграфные столбы, их туго натянутые как струны провода пронзительно звенели в лесной тишине… Слишком возвышенно, наверное, было в лесу, чтобы вспоминать об этих дрязгах…
…женился, у него сейчас двое взрослых детей и трое внуков. Но несколько месяцев назад скоропостижно овдовел и по той причине, что его уже ничего не связывает, он хочет просто еще раз – может быть последний раз в жизни — повидаться с русоволосой женщиной с такими печальными голубыми глазами, которая и т.д. и т.п.
— Именем вашей божественной матери заклинаю: дайте знать хоть парой строчек…
Четырьмя жирными восклицательными знаками он заканчивал свое послание,
— Ух ты! Шептун… — смяв листок, вполголоса воскликнула она. Нет, не она, это воскликнула та самая 14-летняя девочка. Испуг, возмущение, презрение, сочувствие, наконец, сожаление — целая гамма гримас стремглав пробежала по морщинистому лицу. Она присела на деревянный диванчик, из-под которого выглядывал тазик для мытья ног, и погрузилась в непростые размышления.
Порвать и выбросить?! Да, да, порвать и выбросить…
Но не порвала, и не выбросила. По привычке педагога-словесника, выработанной за многие годы, в уме вдруг возникла цитата:
Сердце будущим живет,
Настоящее — уныло,
Всё мгновенно, все пройдет.
А что пройдет, то будет мило…
Она вспомнила своего отца, его орлиный профиль, его громкий властный голос, его ироническую ухмылку и раскатистый саркастический смех. Разве можно было даже сравнивать его с этим Шептуном, с его шныряющими глазками, с его беззубым оскалом живого мертвеца?!
Да, всё это так, но к чувству презрения вдруг примешалось нудное, тягучее тактическое, скорее практическое — соображение: боже мой, через столько лет он тоже помнит ЭТО. И если он написал, значит, наверное, любит, точнее любил… Нет, то есть да: продолжает любить… И если ей самой уже 57, то сколько же ему – выживший из ума старик. Под восемьдесят.
Считай, сквозь половину всей жизнь пронес в сердце образ женщины с печальными голубыми глазами, светло-русой косой, кротким выражением круглого лица… Анна Васильевна, да это же прямо Гранатовый Браслет?! Никогда бы она не подумала, что Шептун способен на такое глубокое чувство. Как часто она говорила своим ученикам: «Дети, это очень трудно понять, но понять надо! И понять надо именно так, а не иначе. Иначе вы не раскроете тему сочинения!». А сейчас вот она почувствовала себя в роли такой непонятливой ученицы, а у школьной доски с указкой в руках стоит костлявая смерть с косой наперевес. Чью фамилию она назовет? Кому отвечать?
Образ Шептуна, «Висельника» вибрирует, меняется на глазах, и она никак не может прийти к тому, что в математике именуется единым знаменателем. Кто же такой Шептун на самом деле? Был…Расчетливый подлец или всё-таки… Обманщик, который, пользуясь добротой и всепрощением Анны Васильевны, хотел использовать её в каких-то своих эгоистических целях? Или же трусливый, но самоотверженный, способный к глубокой любви, человек? Хм, робкое сердце… Хм, нежное сердце… Ей мучительно захотелось определенности, чтобы было как в учебниках советской литературы: либо положительный герой, либо отрицательный тип; либо красный, либо белый…
Да, теперь эта девочка стал мудрее. Она многое поняла, только вот нет уже той женщины, с которой так хочет повидаться Шептун, той, которая видела столько подлости, грязи, несчастий, зла и даже под конец жизни затравленная своей семьей до самого последнего мгновения существования на этой земле так и не поверила, что люди — злы.
— Ну, так отправьте меня в дом престарелых, — из последних сил приподнявшись на постеле, сказала она им спокойно, — и вам легче, и мне спокойней…
Она не приспосабливалась к обстоятельствам, своей добротой, своей простотой, она ломала жизнь и людей под себя, в её присутствии люди не хотели, — они матерились и проклинали, — но вынуждены поступать были благородно.
VIII.
…Она прошла в комнату к столу, отодвинула с середки на край стопку ученических тетрадей, взяла чистый листок бумаги и спокойно вывела: Уважаемый…
Тут произошла небольшая заминка – А…? Абрам? Александр? Андрей? Нет, в памяти ничего не осталось! А видение? И оно снова с пугающей ясностью встало перед её внутренним взором. И еще – мысль быстро перескочила — она никогда не ожидала, что призраки могут быть такими сочными. Не первый ли это призрак надвигающегося сумасшествия?
И она, мелко перекрестившись, просто вписала фамилию с конверта и дальше всё — по порядку.
Только в самом конце рука её дрогнула и она, крепко сжав губы, сделала приписку: «И, пожалуйста, больше не пишите мне ничего! Мне вам больше нечего отвечать!» Впрочем, заклеивши конверт, сама того не желая, вспомнила: ласковый материнский голос –
— Антон –
— его звали Антон. Ну что ж, Антон так Антон! Какая, собственно, разница – Абрам или Антон? Для неё он навсегда останется…
И вдруг нежданные слезы потоком хлынули из глаз, закапали из носа…
Май I998 г.