ЧЕРТ В НАТУРЕ.

(Псевдоисторическая повесть)

1. «Вернулся, мама, я домой…»

Первые недели степной крымской весны начинаются обычно в конце февраля.

Шутите?… Н=да…

Громадному большинству русскоязычных читателей это представить себе затруднительно, но можете поверить мне на слово, — уже в последние дни зимы тепло в степи, на юге, начинает ощутимо разливаться в воздухе, а солнечные лучи становятся чувствительными. Еще через пару-другую недель – в марте — иной раз днем разогреет не на шутку. Там где-то, в глубине России-матушки еще лежат снега, а здесь у её приёмного полуострова=сыночка вовсю парит земля…

А начало моей псевдоисторической повести пришлось как раз на конец марта – начало апреля. Правда, в это время Полустанок стоял в тот год всё еще по-зимнему голый, нецветущий, сухой, продуваемый мартовским ветром насквозь.

И вот одним вечером, как обычно, большинство сошедших на песчаный перрон пассажиров нестройной гурьбой побрели к шеренге двухэтажных домишек. Женщины тащили сумки и модные тогда плетеные из канатиков так называемые авоськи. Мужчины, как подобает рыцарям, шли налегке, засунув натруженные руки в пустые карманы. Все они работали в Райцентре, расположенном на расстоянии нескольких десятков километров отсюда, если брать прямо по железной дороге.

Кстати, при возникновения у меня перед глазами этой цепочки намаявшихся в течении рабочего дня и теперь счастливых его окончанием, я вспомнил, что в то время ведь работали и в субботу. Отдыхали только одно воскресенье. И никто не возмущался по этому поводу. Считалось, что так и нужно. Это сейчас, когда молодые народы набаловались и думают, что суббота и воскресенье были всегда выходными. Нет, уважаемые, не всегда – к сожалению, а может быть и к счастью…

Ну а выкрашенные в цвета охры домишки высились невдалеке от станции и были как бы магнитом, притягивавшим человеческие опилки. Были еще одноэтажные длинные здания, похожие на сараи, но в них жили те, кто работал на железной дороге. Это было ведомственное жильё: живёшь – пока являешься работником МПС…

… Впрочем, не всех, как оказалось, эти дома притягивали к себе, — последняя деревянная фигура, неуклюже, как бы нехотя, спрыгнула с высокой подножки рабочего поезда и застопорилась на низеньком перроне неподалеку от приземистого здания вокзала. Этакой карикатурный персонаж стоял и высматривал что-то такое, одному ему известное, крутил по сторонам наголо остриженной круглой головой с оттопыренными ушами – сейчас такими рисуют инопланетян. Но тогда про пришельцев, летающие тарелочки и зелёных человечков никто никогда и слыхом не слыхивал.

Ушедший на север поезд понес весь шум дальше с собой, и глухая тишина придавила ему слух. Целую неделю вокзалы-поезда-города-пересадки, а тут вдруг – тихо. Тревожно жилось всегда в тревоге пребывающему населению железнодорожного поселка? Да нет, скорее всего скучно… Болели редко, женились или разводились и того реже. Похороны были наибольшим явлением. А может быть после кино и единственным развлечением …

Покрутив=повертев головой, наш инопланетянин в развалочку подался к мусорной урне, плюнул в неё раз, другой, третий и с неожиданной быстротой, гибко, по кошачьи нагнувшись, поднял валявшийся рядом с урной окурок, который моментально исчез в кармане его выцветшего то ли бушлата то ли фуфайки.

Этот благородный поступок «чужака» не остался без внимания дежурной по станции, которая выплескивала остатки чая по-простецки под елочку и одновременно контролировала складывающуюся ситуацию. Она хотела даже окликнуть его, но потому передумала, решив посмотреть, что будет дальше. Чем-то он ей показался подозритель­ным. Особенно это “полупальто”, которое ей показалось своим происхождением чем-то сродни тому окурку, который исчез в одном из его карманов.

Явный чужак!

В родимую сторонку обритый наголо детина притахторился «окончательным» так называвшимся тогда «рабочим поездом». Или ещё короче – «рабочим», Электричек столь привычных впоследствии тогда еще не было. Их заменяли три-четыре допотопных замызганных плацкартных вагона, прицепленные к видавшему виды тепловозу. В тамбурах стояли проводницы, толстые тетки, по тем или иным причинам списанные со скорых и почтовых. Они лениво проверяли билеты делая это по настроению.

ll. «А скорый поезд мчит меня на юг…»

Когда сладкий чай был выпит, все снова взволнованно, перебивая друг друга разговорились. Дребезжание граненных стаканов в под­ста­канниках на столике вторило ценным ра­с­суждениям и важным жизненным наблюде­ниям умудренных опытом белолицых и бледнокожих отпускников. Ну где еще, кроме скорого пассажирского, мчащегося на юг без остановок, мы можем выплеснуть всю свою накопленную годами мудрость? Мы ж ведь такие вумные!

Сейчас, наверное, смешно вспоминать об этом, но… Вспоминается, скажем так. Само собой вспоминается.

Проводница, молоденькая круглолицая девушка с кругами под глазами от вечного недосыпания, звеня липкой мелочью в кармашке темно-синего форменного пиджачка, не сходившегося на груди, стала неторопливо и неохотно собирать пустую посуду. Между тем судя по усилившемуся дребезжанию стаканов поезд набирал ход. До чего ж хорошо мчаться в вечерних сумерках!

А если еще мчишься домой? А если дома еще живые отец и мать, любящие и преданные тебя? И глядя на сгущающиеся тени одна мысль: щас как усну, а проснусь уже – дома, на подъезде. Пройдусь по прохладным крашенным темно-красной краской деревянным полам — босыми пятками простучу.

Но я был молод, совсем еще такой зелёненький, и не абсолютно не понимал, что такое счастье. Жизнь неслась как этот скорый на всех парах. Спешил и я….

= Водка проклятая — вот единственное на сегодняшний день зло, — с судорожным вздохом сказала старенькая весьма интеллигентная на вид дама в платье с белым отложным воротничком, как я потом узнал — учительница. Впрочем, она могла бы и не говорить. Одно это платье было настолько скромно дорежимное, что говорило больше, чем все её слова. — И знаете, пьют горькую не только мужчины, но и некоторые женщины… Соберутся под кустами после работы и пьют…- ужас на её добром лице был непритворным, а слово «женщины» она произносила с понижением тона. И было такое впечатление, что она выросла в оранжерее или теплице, а скорее всего свалилась с Луны.

Подумал я так я не случайно. Я пом­ню, еще был маленьким, еще в шко­лу не ходил, игрался во дворе, а бабка стояла на во­ротах, и мимо шли од­ни за одним пьяные мужики. Позже подросший я уже не обращал внимание на это вечернее шествие $$ . и ес­ли сре­ди ночи вдруг наш Ту­зик или Шарик начинал вдруг не с того, не с сего истошно лаять, то никто не волновался: это значит, кто-то из прилегших передохнуть под нашим забором пьяниц проснулся и отправился домой восвояси, а некоторых еще и утром было не растолкать…

Я часто думаю, почему железная дорога, и всё что с ней связано так волнует меня и будоражит, сразу настраивает на сентиментальный лад… Бок мой! А чему тут удивляться, собственно!? Я ведь вырос под тепловозные гудки, под шум товарняков и разных прочих пассажирских…

Один раз приехал в гости. И спросил: как вы здесь спите? У вас же то один поезд, то другой, то третий, — и так всю ночь. Только засну – гудок! – жаловался он. «А мы привыкши…» — отвечала наша семья хором. Эти громадные линии, уходящие к горизонту и сливающиеся в одну точку.

ТРЕТЬ. «Бим-бом!…»

Чего-то чересчур долго стоял этот чужак. Словно свидание назначил и ждал, что кто-то к нему подойдет. А возможно, полной грудью он вдыхал позабытый гнило-сернистую вонь. Семь лет назад он, выросши в такой атмосфере, его и не замечал, этого скверного запаха, а сейчас прямо-таки шибануло в нос. Прошло, наверное, минут десять прежде чем приезжий двинулся к южному концу платформы, дошел до конца, спрыгнул на битый красный кирпич и, гоня впереди себя длинную тень вдоль лозунга: «Слава советскому народу, народу-труженику, народу-победителю!» побрел по уже слегка пыльной извилистой улочке…

Исподлобья оглядывал заборы, садики, палисаднички, и даже если видел во дворах людей ни с кем не «здоровкался». Хотя знал: по местным обычаям «здоровкаться» было надо обязательно. Достаточно было десяти минут такой проглуки, полустанок маленький, и он остановился на самом краю поселка перед остатками забора из черных полусгнивших досок, которые по причине отсутствия качества были никому не нужны, даже на растопку. Хотя с лесом здесь испокон веков было очень туго. Как, впрочем, и с водой.

За минут пять он проскочил поселок наискосок и остановился.

Дальше была только степь до самого горизонта.

Среди густо поросшего бурьяном двора без деревьев еще бугрилась груда «калыба» — местного строительного материала – смесь глины, соломы и навоза. А ведь деревья точно были…

Куда ж они делись?

Пошли прогуляться и не вернулись?

Из этого холмика местами основательно поросшего серым бурьяном, как два гнилых зуба торчали остатки всего лишь одной из стен. К ним то несколько раз споткнувшись о что-то в высокой траве на ровном месте и подошел черный бушлат. Здесь когда-то жила Сонька, работавшая уборщицей на местном почтовом отделении. Из этого холмика на него повеяло ледяным холодом. А отец? Наверное, был и отец. Точнее по всем законам природы ему, естественно, полагалось быть. Но по законам общества его не было.

… у кого не стеснится печальной радостью сердце, не защемит в груди, не прервется невольным вздохом дыхание при виде отчего дома?

И тут вдруг из соседнего двора, мимо которого он только что прошел, зазвенев цепью, глухо залаяла собака. При первых звуках собачьего тявканья непонятная дрожь пробежала по всему тела носителя бушлата, словно не отрывистый лай мелкого животного, а пули вонзались в тело. Но это продолжалось недолго. Как только трепет пропал, он несколько раз отрывисто харкнул. Как черный горбатый крючок – руки в карманах бушлата, застыл он над этой кучей, и собака, полаяв минут пять, стихла сама собой.

Какое участие в разрушении этого очага принимала человеческая рука и какое стихия, точно сказать уже было невозможно, но ясно, что деревянные стропила крыши, балки и черепица унеслись в неизвестном направлении безо всяких упований на обнаружение следа.

Вечер клонился к ночи. Смеркалось. На стремительно темневшем небе появился бледный серпик луны. Со степи еще сильнее потянуло основательно прогретым и уже слегка пыльным ветерком. На следующий день намечалась первывная погода.

Может полчаса, а может больше, топтался молодой человек у развалин ———— жилища. Ни звука! Ни стона! Одинокие плевки… Наконец, словно очнувшись и вспомнив, зачем сюда явился, пришелец подошел к растрескавшемуся подоконнику, и, расстегнув ширинку, деловито помочился на доску с пятнами серой краски, на которой в годы войны с таким упоением лепил из глины, за неимением пластилина, солдатиков, лошадок. Собачек и лошадок, которые были похожи друг на друга до неузнаваемости, и смотрел в окошко на пустынную степь.

В вызвездившемся небе зажужжал громадным звуком невидимый самолет. Он вспомнил, что под райцентром находился я военный аэродром, однако и этот звук больше не произвёл на вернувшегося на Родину никакого впечатления…

ЧЕТВЕРТАЯ. «Есть ли жизнь на Марсе?»

Очевидно до меня в купе шел острый спор, который был прерван вечерним чаепитием, и теперь дискуссия на вечную для нас тему: что делать и кто виноват? Вечную, потому что мы ответа так и не нашли, — — возобновилась с еще большей силой. Начало её я проспал. Непонятно что делать и неизвестно кто виноват …

За окном вагона между тем здорово потемнело. Там усталые советские люди спешили домой с трудового фронта. И мои мать и отец тоже уже, наверное, дома… Я мысленно перенесся к ним.. Отец залег на диване, мать устроилась в кресле у телевизора. Света в вагоне еще не включали. Возник тот быстролетающий под стук колес час полумрака, который особенно располагает попутчиков либо к углубленному перевариванию сожранной пищи, либо к беседам за жизнь.

Я был вне всякого сравнения молод, ехали из столицы нашей Родины, где срезался на вступительных экзаменах, и поголовное пьянство советского народа волновало меня как зайца стоп-сигнал.

«Что я скажу своим родителям?» – вот какой вопрос мучал меня на самом деле — «Как оправдаюсь перед ними?!».

Но как сказал Великий Ленин, жить в обществе и быть вне общества нельзя, и я, не имея ваты, чтобы заткнуть уши, поневоле вынужден был в-пол-уха вслушиваться в разговор, ведшийся почему-то на повышенных тонах, хотя никого лично не затрагивал.

Да, кстати, потом уже на подъезде к Крыму, они, обратив внимание, что я за целые сутки ничего не принял, почти насильно накормили меня бутербродом с красной икрой. Я ел её первый раз в жизни и сие лакомство показалось мне совершенно невкусным, по своей чересчур солености, но выплюнуть эту живую соль из вежливости я, конечно, не мог, и поэтому преодолев отвращение, проглотил скользкий соленый комок… вот вам прекрасная живая иллюстрация коллективизма вкупе с советским образом жизни. И не накормят досыта, но и подохнуть не дадут.

— Просто надо решительно браться за это дело всем людям, всем организациям, чтобы выкорчевать это зло с корнем, как мы уже выбросили на свалку истории ряд пережитков, — с удовольствием сказал, не просто сказал, а изрек седоватый загорелый дядька (Что ему делать в Крыму, если он и так загорелый?)

— Указ-то хороший, но не все понимают его правильно! – решительным жестом, подняв указательный палец вверх, старикан подкрепил свои слова. У меня даже появилось легкое желание пристально посмотреть на этого оратора еще раз, заглянуть ему в глаза на предмет а, может, и потрогать его руками наощупь. В принципе, я и тогда допускал возможность существования вот таких убежденных краеугольных личностей, но до того момента видеть их в частной жизни не доводилось – ударников, передовиков, принципиальных коммунистов, и первая мысль, что он притворяется. Партийная верхушка уже давным-давно отдыхала от народа, в котором отношение к ним уже было достаточно специфическое… но сохранялось достаточно большое количество коммунистов, прошедших сквозь ад войны. Именно они правили бал. Именно при них эпоха стала застольной.

На его сероватом пиджаке даже в полумраке сердито поблескивали орденские планки, а во рту – золотые зубы. “Фронтовик!” – осенило меня. Да. Эти фронтовики – это крепкий орешек. Я застал уже эпоху их вымирания – неуклонного, год за годом. Но даже в старости они были настолько железобетонными, что молодости, наверное, их башками можно было пробивать стены. Спокойно.

И после того, как он упомянул Указ, я сразу сообразил о чем у них разгорелся сыр-бор. Да и трудно было не догадаться, потому что вот уже несколько месяцев подряд все газеты, радио и телевидение твердили как Сорока Якова о мерах по усилению борьбы с пьянством и алкоголизмом. Нет, это еще не был судьбоносный Горбачевский “сухой закон”, ставший золотым дном для криминала и поставивший логическую точку во всех этих кампаниях, а только лишь прелюдия к нему. Просто Политбюро еще раз потребовало от малосознательного советского народа: меньше пить, больше вкалывать! С сегодняшней точки зрения это вроде как смешно. Но тогда казалось, что еще возможно поднять производительность труда…

Слушая нудный и вязкий разговор, местами напоминавший партхозактив, где роль аплодисментов играл стук вагонных колес, я несмотря на свою вопиющую молодость вдруг вспомнил похожий, точнее ни на что не похожий, дикий случай из истории родимых мест.

За свою жизнь я несколько раз, рассказывая про это, и всегда встречался с неадекватной реакцией слушателей. Первый раз меня это здорово удивило. Потом привык.

И почем это все мои слушатели считают поэтической метафорой вот такое – вот так запросто живешь, — зарезать первого встречного-поперечного как курицу!?

= Вы меня извините, но такое может сделать только сумасшедший! – утверждали одни.

Другие хитро подмигивали:

— Дыма без огня не бывает! Вы что-то пропустили или утаиваете, или просто не в курсе дела пребываете…

и надо вам сказать, я во многом согласен с ними. В попытках отгадать загадку психологии преступника я побывал на многих судебных процессах, пролистал много томов разных судебных дел и когда встречался с непонятным, тоже думал вот так: да здесь просто следователь недоработал… Даже сумасшедший так просто не убьет… Маньяк какой-нибудь… Значит, у человека = этого общественного животного – были какие- то пусть мало-мальские причины, основания для действовать так, именно так, а не иначе… Должна же быть какая-то основательная причина.

Иначе мы скатимся к социал-дарвинизму. Ведь с одной стороны чисто психологически, даже если его проверить по тестам, преступник не имеет никаких видимых отличий от законопослушных, да и война доказывает, что убийство других людей – это нормальное явление. Когда речь идёт о преступном мире, о социальном дне… С другой стороны, преступники, они ведь не совсем нормальные, да? Не так ли?

Что был первое – яйцо или курица? Или их особая психология приводит их в особый мир – с особой сексуально относительной свободой, с законодательством права сильного, к постоянному насилию как всеобъемлющему способу разрешения конфликтов и т.п. Или особый мир захватывает людей и насильно вовлекает их в особую деятельность.…

Нам, пресыщенным сексом и насилием на телеэкране, конечно, не понять ни в жизнь, как какой-нибудь пустячок может с подвигнуть человеческую особь на самый страшный в мирное время поступок.

В советском обществе был свой особый мирок, ну как, например, цыгане. А это был мирок с доступностью водки, а через неё и секса – безо всяких обязательств друг перед другом: разонравилась – пошла нахрен! Надоел – мандруй отсюдова! Стадная жизнь, источником существования в которой не работа до седьмого пота, а кражи, азартные игры, мошенничество…

Для какого=нибудь ребенка они выглядели действительно свободными людьми.

Но тем не менее… Но тем не менее… Впрочем, я не собираюсь доказывать ничего. Просто всё всё-таки было, было и – прошло. Итак, всё по порядку: от начала и до конца.

Lll. «Нет в жизни счастья!»

(Продолжение следует)