|
Вернуться к Шестнадцатой главе
Повесть о счастье, Вере и последней надежде.(НЕОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ)
Часть Первая. Чудес не бывает, НО…
Первым делом — САМОЛЁТЫ… Семнадцатая
Потребовалось совсем немного времени и пространства, — РАССТОЯНИЕ от квартиры Старшего Брата до вокзала? — оно не такое уже большое, а скорее — КРАЙНЕ МАЛЕНЬКОЕ — чтобы он осознал эпохальность перемен, произошедших с ним за минувших две недели. Всего лишь! Нет, нет, внешне он остался тем же самым человеком … Но дух, с которым он возвращался, был уже совсем другим. Когда он ехал в гости к Старшему Брату, у него и в догадке — не говоря уже планах, написанных по пунктам: первое, второе, третье …— не было о том, что может произойти то, что произошло в эти две недели … В его планах не было столь долго задерживаться в Москве, хотя денег он прихватил побольше, но это – на всякий пожарный случай, но предполагалось не грузить и не обременять старшего брата и управиться за считанные дни. В его планах было пообщаться с литературной богемой, хотя бы с поэтическими швейцарами и прозаическими поварихами в вестибюле одного или другого графского особняка на Большой Поварской и Малой Кухонной улицах, но неожиданное знакомство оставило эти планы на бумаге… Вместо беготни по разноредакциям и знакомством со столичной братвой, он занимался поездками по магазинам, а в салоне для новобрачных бывал почти что каждый день последние три дня. И он как-то не жалел об этом. Может быть впервые в жизни не жалел, что не смог претворить свои планы, написанные перед поездкой в Москву, в жизнь. . На вокзале царила обычная для такого рода присутственных мест толкучка чемоданов, зарёванных детишек, сумок на колёсиках и без, различного рода баулов, рюкзаков – вплоть до мешков. Гомон обезьяньей стаи собравшейся к переездам и перелётам был настолько велик, что его не мог даже перекричать электрически усиленный, металлический звук громкоговорителей… Заканчивалась макушка лета, самый пик отпусков, тех кто стремился урвать луч солнца и брызгу моря хоть напоследок … Только успевай уворачиваться, а то затолкают до скорой помощи! Несмотря на длительно проспатую ночь, он чувствовал себя безмерно уставшим и выжатым как лимон… Под звуки ну очень страстной песни, льющихся из вокзальных динамиков над застывшими составами – Луна! Луна! Цветы! Цветы! — он дождался появления на табло строки с номером пути своего поезда (а были ли тогда электрические табло, — вот в чём вопрос? Скорее всего не было и приходилось томительно и утомительно вслушиваться в дребезжащий и временами совершенно непонятный металилический и механический звук громкоговорителя) , и вышел по подземному переходу на платформу. Ещё немного и он уже был в вагоне. Можно было расслабиться и подвести предварительные итоги. Но голова подвела; мозги не работали; захотелось спать… «Как мало прожито, как много пережито!» — по своему обыкновению пафосно и цитатно подумал он, вглядываясь в мутное вагонное окно на мимо бегущих, орущих, машущих руками пассажиров; все какие-то напряжённые, злые, дёрганные. А где же Чёрная Женщина? Что мешает ей явиться и поблагодарить его? В то, что он поимеет семью, да ещё в Москве – ему верилось и не верилось: с точки зрения внешней – это был колоссальный и ошеломляющий жизненный успех, с другой стороны, уже в то время всякие успехи его внутренне настораживали: , во-первых, он уже понимал, что за всё в жизни надо платить , во-вторых, чужая страна, чужие люди, совершенно незнакомая обстановка, — и может быть новые неизвестные правила игры, не зная которых он обречён на проигрыш. Всё это пугало до жути – но только временами. Конечно, есть запасной аэродром. Вот как сейчас. И если что не получится, то он с лихвой покатится по Малой Спасской до Дерибасской и Ришельё… Ё-моё… И тогда он поддавался песенному настроению, и странная эйфория овладевала им… — Луна! Луна! Цветы! Цветы! — ликованием перестроечной песни гремела над Курским вокзалом его неожиданная удача В глубине души неизвестно откуда — (sic!) — вдруг поселилась равнодушная уверенность – всё будет хорошо! Всё будет очень хорошо! Он узнал вкус и запах победы. Вкус и запах победы ! Вкус был один из горьких и запах — отвратительный: в вагоне пахло кислятиной. В жизни побеждает сильнейший! Парадоксальная смесь усталости с эйфорией… Он не был сильнейшим, более того – он был труслив, он был паникёром, он прятал свои глазки в землю, боясь о том, что через них окружающие догадаются он наличии в нем постороннего гнусного внутреннего голоса… И теперь вот так— на этом Курском вокзале он внезапно почувствовал, что он побеждает, что жизнь его, где бы она ни продолжалась в РайЦентре или в столице южной складывается благополучно для него, и грозит каким-то непонятными, но всё равно УСПЕХАМИ … и Ну Просто ФАНТАСТИКА! он ничего с этим поделать не может. Уже не первый раз он с некоторой тревогой отмечал, что как-то уж очень удачно у него всё складывается по жизни. Но с самого Курского вокзала он был во власти каких-то новых и необычайных мыслей. Как только проводница принесла постельное бельё и забрала билет, он сразу же полез на свою верхнюю полку в купе рядом с туалетом, и с большим-пребольшим удовольствием растянулся от одного края узкой полки до другого. Было пол-одиннадцатого утра, поезд очень медленно выезжал из столицы, но в голове всё плыло и кружило, — очередной вояж в столицу закончился очень благополучно, то есть ничем. Могло быть хуже… СУДЬБА ДУМАЕТ ОБО МНЕ; ОНА ОБО МНЕ ЗАБОТИТСЯ. — и он неожиданно снова крепко заснул несмотря на то, что проспал всю ночь на квартире у Старшего Брата. Х Х Х Он проснулся посреди ночи совсем другим человеком: вагон дружно храпел в полутьме под стук колёс и мерное раскачивание. Был ещё какой-то скрип … качался не только вагон, но и весь тусклый электрический свет матовых плафонов по проходу; его лучи то выхватывали какие серые с чёрными пятнами простыни, чьи-то ноги, бугры тела под покрывалами, то покрывал их тьмой… Сознание как-то медленными шажками и постепенно возвращалось к нему. Сколько же я проспал? — удивился он. — Чёрт побери! Он вспомнил, как он был в Москве и что сейчас возвращается домой. Как же это надо устать за неделю, чтобы вот так проспать — сначала ночь на квартире у Старшего Брата, а затем проспать целый день в поезде… Действительно, на этот раз Столица далась ему нелегко. Поташнивало. Ведь он не ел целый день. Хотелось пить. Он облизал пересохшие губы и вспомнил окончательно Веру, и тут какая-то странная и совершенно необъяснимая тоска сжала его сердце. Повторяю, не знаю отчего, но с самого Курского вокзала он почувствовал, что он во власти новых каких-то мыслей. Того эйфорического настроения, что было при отъезде, не было и в помине. Ему стало не просто грустно, а очень грустно … Кошки заскребли в душе, и она скукожилась. Он глубоко и часто задышал, но тоска не отступала, давила и давила грудь. Он оглянулся вокруг — не грозит ли ему какая-то опасность? Но всё вокруг было на удивление спокойно и безлюдно… Он подождал. Все дрыхли как убитые! Но один (или одна?) был убит больше чем другие, и своим рыком временами напоминал льва, обожравшегося люминала… Может быть такая тоска овладела им, потому что вдруг почувствовал, что расставшись с Верой, он потерял что-то очень важное? И больше никогда его не найдёт? «Дороги разные нам суждены…» Он был молод и попытался по-своему справиться с этим тяжёлым чувством: он спустил ноги, спрыгнул аккуратно держась за противоположную полку на пол вагона, отыскал свои сандалеты и, клацая зубами от беспричинного страха, побрел в туалет, благо что этот отсек был рядом. И действительно, движение позволило хоть немного, но как-то отстраниться от овладевшего душою наваждения. Окно в отсеке рядом с туалетом было опущено вниз до конца и на него вовсю подул свежий ночной воздух… Туалетные запахи, шибанув в нос, заставили скорчить гримасу … — …но ты же можешь всю жизнь ей писать письма? Писать и складывать в стопочку, писатель— пришёл ему на помощь еле слышно тихий внутренний голос, ну очень мелодичный, когда он повернул рукоятку щеколды, закрываясь в туалете изнутри, — отправлять их совершенно не обязательно .. Писать и складывать стопочку. А там не загадывая, если политическая ситуация изменится, ту стопочку опубликуешь. Это будет принципиально новая форма: роман о любви в неотправленных письмах или «Письма из Ниоткуда в Никуда». И ни слова про эту грёбанную политику! После этой казалось бы немудрённой мыслишки та чёрная дыра отчаяния и безнадёжности, которая его так стремительно засасывала всего несколько минут назад, немного посерела и съёжилась, и выплюнула его обратно; он почувствовал подступающую к горлу надежду, что паника точно так же неожиданно начавшись, точно так же неожиданно покидает его душонку паникёра … А после того когда он вышел из туалета, то он уже не понимал, что за странный приступ тоски произошёл с ним…. И откуда он взялся? Он начал потихоньку забывать о нём сосредотачиваясь на делах предстоящих .. И даже возникло желание вернуться, отыскать потерянное и забрать с собой. Он что-то оставил на квартире у Старшего Брата? Он стал внимательно вспоминать, все ли вещи он упаковал в свою объемистую сумку… Он вспомнил о своём неудавшемся подарке так неожиданно для него нарисовавшейся невесте… Вспомнил подслушанный разговор: — А почему он не хочет забрать это домой? «Он— Это я, — догадался наш герой, — а это— это покрывало и накидки на два кресла». А ещё он отчётливо представил как Старший Брат пожал плечами. Хотябыло ли это на самом деле или нет, он не знал — Спроси у него сама? — донеслось до его ушей… … Было ли это на самом деле, или только приснилось ему? ЖИЗНЬ ЕСТЬ СОН… Х Х Х — В неотправленных письмах ты можешь гораздо искреннее и правдивее написать то, что думаешь и как себе это представляешь … — это тихий мелодичный голос напомнил ему о своем существовании. — А лучше всего—побольше наврать….—захрипел и закашлялся… Он взял ещё один листок, который уже слегка покрылся слоем пыли и прочитал то, что он совсем недавно—до поездки в Москву— писал: «В отличие от католической наша церковь была менее реакционной, и даже более прогрессивной. Это выражается в отсутствии инквизиции, в отсутствии ордена иезуитов… Не было у нас до Сталина людоедских процессов ведьм в масштабах всей страны… Ещё более слаба религия в Китае. Там сплошная веротерпимость: даосизм, конфуцианство и буддизм на протяжении столетий более или менее мирно уживаются друг с другом… Прогрессивность православной церкви позволила ей выжить в невыживаемых условиях тотального большевизма стать тихой гаванью для потерпевшей кораблекрушение души…» Монах! Как он раньше не догадался… Образ молодого Чёрного Монаха представился ему… Х Х Х Ехать было ровно сутки; половина пути, проведённая во сне, уже была позади, он снова прилёг и стук колёс на стыках рельсов, и мерное покачивание опять усыпили его. Но скоро он проснулся. Светало. Большинство пассажиров в вагоне по-прежнему ещё храпели во всю Ивановскую, а он уже был на ногах, свеж и бодр — в гордом одиночестве стоял рядом с туалетом, где была открыта верхняя форточка окна, или пропуская очередного пассажира, выходил в прокуренный насквозь тамбур, где гулко лязгала в такт движению по стыкам рельс сцепка. Всегда когда он возвращался домой из дальних и не очень поездок — он почему-то испытывал незабываемое чувство эйфории и блаженного успокоения всех своих нервных вершков и корешков. Особенно оно усиливалось на последних пролётах и перегонах железнодорожного пути; названия пролетавших за окном станций он знал уже наизусть. Все заботы, все страхи, вся необходимость что-то делать — отступала от него и он погружался в безделье как в тёплую ванну… Блаженная улыбка идиота периодически освещала его лицо… — Сыночек, как ты похудел?! — всплеснула руками мать. Х Х Х Из Неотправленных Писем Провинциала: «Прозаседавшиеся» По поводу очередного рабочего совещания у Генерального Секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Копия Старшему Брату. «»Последние события показали, что судьба нации, ход истории решается отнюдь не в Совете Министров при ЦК КПСС? И даже не в самом ЦК. О Генплане СССР я умолчу. Не оказывает на него никакого влияния и столь долго хвалившая себя и прославлявшая народный подвиг агитпропом по зомбоящику КаПеэСэС. Судьба советской нации решается где-то на обочине, в каких-то чайных, забегаловках и закоулках, в каких-то новых стихийно образующихся образованиях, на отшибе, в малочисленных и неказистых междусобойчиках … Низы это понимают, поэтому и не встревает в эти разборки этих верхов. По большому счёту нашему народу глубоко наплевать, кто будет у кормила конкретно: Брежнев, Андропов, Черненко или Горбачёв… А вы друзья, как не садитесь, а в музыканты не годитесь… Иванов, Петров или даже Сидоров? Сидоров даже лучше! Потому что у него есть коза. Знаменитая Сидорова Коза. Остальные все — голозадые; у остальных за душой нет ничего — даже самой души нет в наличии… Нечто подобное говорили Маркс, Энгельс и Ленин хором про кухарку, единственно достойную управлять Великим Государством. При этом я не имею ввиду Маргарет Тэтчер…»” Х Х Х …Соскочив с подножки на перрон вслед за зевающей проводницей, он сразу окунулся в ощутимо горячий воздух, в сухую жару; несколько шагов и в подмышках стало ощутимо мокро. Двигаться по твёрдой платформе вместо раскачивающегося вагонного пола было как-то приятно и даже радостно После нескольких вдохов-вздохов в воздухе ощутимо почувствовался такой знакомый и родной привкус солонковатой пыли. А после десятка набирающих силу и скорость шагов из чебуречной за углом вокзального здания принеслись к носу ароматные запахи горелого теста и жареного лука. Впереди него проголодавшаяся за ночь собака, забравшись двумя передними лапами на урну внимательно исследовала её внутренности … Ну почти как я! … Батя, мать и он жили в многоэтажном доме на южной окраине Райцентра, тогда как вокзалы были расположены практически в центре степного городка. Он был молод и здоров, вдоволь належался и выспался, и вполне естественно решил сэкономить целых пять копеек на автобусный билет, поэтому пошёл домой пешком, тем более во времени он не был ограничен. Достаточно быстро спустился по улочке вниз к речке Вонючке, миновал двухэтажное здание школы, в которой во время войны фашисты организовали концлагерь… И первое, что заметил его отстранённый глаз: здесь не только машины едут замедленно, но и люди передвигаются неторопливо, в ритме вальса … Не было той постоянной спешки и суетливости, к которой он уже несколько привык в столице… И чтобы ещё больше сократить пешеходный путь, он рванул наискосок, по бережку речки Вонючки под сухой шум её высоченных камышей. Местность вокруг была не то, чтобы безлюдной, но на той стороне были гаражи, на этой – тянулась вереница индивидуальных домов: деревня — деревней с вытянувшееся вдоль лентой из мозаики разнообразных заборов. Деревня деревней… Красное пятно. Задумавшись, он не заметил его, и возникло оно у него перед самым носом. И он в некоем трансе почти вплотную приблизился к этой непонятной, но очень большой красной кляксе на серовато-глинистой дорожке. И ему сразу стало очень неприятно. Первой же мыслью — это кровь человечья. Ну ладно пусть кровь! Даже если он замарает в ней подошвы, он оботрёт их о вон ту сухую траву, островок которой виднелся впереди по курсу слева… Справа шуршали камыши… Но почему так много этой крови? Откуда-то из глубины души стал подниматься вязкий и тягучий страх — А я не боюсь, — сказал он шёпотом самому себе, находясь не далее как в полуметре от этого кровавого пятна, но стараясь не смотреть на красное месиво с багровыми прожилками … — Не шизди! — ответил ему хрипатый голосом как две капли похожим на хриплый истерический лай ближайшей собаки из-за сетчатого забора. — Это собаку просто машина раздавила! — пришла как всегда неожиданно глупая мысль, пришедшая может быть от залаявшей истошно собаки. — Ну ты даёшь! А где же её труп? — И разве по такой узкой тропинке могут проехать автомобиль? Это человека недавно подрезали, и кровь не успела ещё даже загустеть… Ну вот и всё! Страх полностью парализовал его, остановил процесс здравого мышления… Понятно, что слишком всё хорошо складывалось там в Москве, чтобы это хорошее продолжалось здесь. Тревожные предчувствия от такого неприятной встречи с первого же дня возвращения домой переполнили ранимую душу. Он покрылся мурашками и подумал, что – точно! – наверняка с матерью или с батей случилось что-то плохое… Пока он там развлекался в столице южной … Полностью потеряв контроль над самим собой, уже не соображая, что делает, он резко развернулся спиной кровавому пятну и побежал обратно, стараясь не оглядываться… Сумка била по колену, но он этого не чувстовал… Быстрее… Ещё быстрее… Уже начала задыхаться…. Переулок вверх он проскочил за одно мгновение. Так ему показалось. Остановился, потому что дышать уже было больше нечем. Он оглянулся по сторонам, в которых ни направо, ни налево не было видно ни души. Но ему казалось, что его уже взяли на заметку и кто-то с ножом готовится приблизиться (если не приближается?!) — к нему, чтобы зарезать и забрать его сумку… Деньги его серьёзно истощились в Москве. И тут почему-то так потянуло еще раз посмотреть. Он добрался до углового дома и – всё-таки оглянулся. Лицо вытянулось, глаза округлились – на тропинке он ничего не увидел… … может быть пятно это было дальше? Да! Оно было дальше и сейчас та часть тропинки была просто не видна. Он начал успокаиваться… Х Х Х Как ни странно, но дома все оказались не только живы, но и здоровы, и даже не пеняли ему, что он им не звонил. Они тоже были рады. А как же красное пятно? Оно было вытеснено из сознания раз и – надолго! Первым делом, после того, как съел большую часть того, что было в холодильнике, — он сел писать письмо Вере… «Милая ненаглядная Вера! — автоматически вывела его рука. Дальше пошло не так гладко, но всё же пошло быстро и уверенно — так что он даже не ожидал сам: Я хотел бы оправдаться перед тобой в моей какой-то ХОЛОДНОСТИ, скованности, недогадливости, что вполне естественно и озадачивало тебя; я хотел написать, что все это во мне объясняется не отсутствием любви к тебе, а наличием главного дела всей жизни —которое согласно законодательству правящей в нашем развитом социалистическом обществе бал морали и этики должно превалировать над всякими буржуазными бяками, в том числе и над любвями со страстями вместе взятыми. Вверху я выразился хотя и максимально точно, но несколько вычурно и несуразно, поэтому повторюсь рабоче-=крестьянской формулой, выработанной агитпропом для употребления рядовым народом. Она дословно звучит так: Первым делом, первым делом — самолёты, ну а девушки—потом! Ремарка в зал: под самолётами само собой разумеется истребители, бомбардировщики дальней авиации и прочие штурманы штурмовиков; остальные птицы к самолётам не относятся. Поскольку ты как существо в анатомическом плане принадлежишь к подвиду «девушек» вида «женщина» рода человеческого. Несмотря на весь свой феминизм и эмансипацию. Ты должна быть у меня на втором плане … Жить надо прежде всего для общества, для построения коммунизма—мира во всём мире. Вот таким образом в первую очередь. Постараюсь лучше ответить тебе, насколько это возможно в одном письме, на вопрос твой о моей цели и природе моих занятий в нашей будущей семье. Я напишу тебе правду, которую не нашёл в себе сил сообщить тебе во всеуслышание, находясь пред тобой: с тех пор, как я стал что-нибудь смыслить (а именно в десять мальчишеских лет), я сознал, что существующий ныне Старый Порядок (преимущественно же порядок общественный и политический, отношения людей между собою, определяющие всю человеческую жизнь от зачатия до тризны), что этот существующий строй далеко не таков, каким , во-первых, представляет себя в газетах и по телевизору, ложь и обман возведены номенклатурой в ранг государственной политики, везде царят не справедливость и законность, а блат и знакомства … Так называемое развитое социалистическое общество фактически и практически основано на слепой силе, эгоизме начальства и насильственном подчинении подчинённых вплоть до стирания в лагерную пыль; , во-вторых, не таков, каким он должен быть! Специальное социальное устройство должно быть основано на разуме и праве, на свободе слова и взаимном уважении… Вот моя цель! Ты понимаешь, мой друг, что с такими убеждениями и намерениями я всем прочим должен казаться совсем сумасшедшим, и мне поневоле приходится быть сдержанным в выражении своих истинных мыслей и намерений. Солнышко, пожалей меня, моё дорогое солнышко! Сейчас я твёрдо и крепко убеждён, что ряд открытых мною истин, закономерностей и постулатов, мною сознанных начиная с мальчишества, продолженных в отрочестве и сформулированных в юности в виде Манифеста Грядущего Хама, рано или поздно будет сознана и другими гражданами Великой Империи Добра и света, понята и принята на вооружение молодёжью, и тогда своею внутреннею силою генно модифицирует она весь этот мир воплощённой в концентрационные лагеря лжи и духовного разврата, навсегда с корнем вырвет всю неправду и зло из жизни как отдельных личностей, так и всего общества, покончит с глубинным невежеством миллионов и миллионов рядовых советских тружеников, уничтожит мерзость нравственного оскудения образованщины, истребит кулачное право между государствами — ту бездну слепящей тьмы, грязи и крови, в путанах которой до сих пор бьется население земного шара … Я люблю тебя, поэтому я не хочу скрывать от тебя ничего. Он написал всё это с какой-то мрачной решимостью, — пора кончать! Я высказался, и тем самым облегчил себе душу. Даже если ты … Конечно, я не знаю, как ты примешь его. Может оно станет последней каплей твоего сомнения?! Но я люблю тебя! Но я всё равно люблю тебя! ему моментально представилась поэтичная весьма картина, как он стоит под дверью ЗАГСа, мимо проходят другие брачующиеся, а он с букетом в руках, стоит как часовой на посту. Чей-то металлический голос сверху, с неба, как это бывает в кино—когда говорят за кадром—но здесь не кино, а сама жизнь произносит: ЖЕНИХ ПРОСТОЯЛ ДО ЗАКРЫТИЯ ЗАГСА, НО НЕВЕСТА ТАК И НЕ ПОЯВИЛАСЬ. Это автоматическое письмо, этот посторонний голос—дикий, но такой мужественный— звучал в нём всё крепче и сильнее … И если гипотетически представить такую ситуацию, то устно — смотря в глаза Вере— такое сказать я ей бы не смог; для этого политического выступления были крайне необходимы одиночество, тишина и – некий воображаемый бесплотный образ Веры, который по истечению полутора суток разлуки как-то начал не соответствовать живому человеку … Я всегда чувствовал скованность в её присутствии и никогда не открывался до конца … Но это никогда не мешало присутствию во мне ощущения глубокого единства с ней, совершенно непонятного — — с совершенно непонятным существом Но вдруг ему захотелось в туалет. От психического автоматизма у него заболел низ живота и слева от пупка. К тому же он почувствовал, что голоден, несмотря на то, что хорошо пообедал по приезду и он отправился в туалет, потом снова – на кухню. Х Х Х Однако может быть это переедание, может эта неизбывная усталость — его потянуло в сон, а поспав, он перечитал письмо так быстро и хорошо написанное и испытал непонятно откуда взявшееся отвращение к написанному собственной рукой. — Что за чертовщину я написал? — спросил уже не внутренний голос, а он сам сознательно у себя. Он оглянулся по комнате в поисках голосов. Но хотя он ощущал их внутренне присутствие, они упрямо молчали; они затаились, гады. Такое их поведение его как-то ещё больше обеспокоило. Не чувствуя их поддержки, он попробовал продолжать размышлять самостоятельно: «В этом тексте я предстаю перед ней каким-то Великим Р-р-революционером. Хотя на самом деле это далеко не так. Я совершенно не готов спать на гвоздях ни ради революции, ни ради чего другого … Ну сдохну я в катакомбах КГБ и надо мной надгробным памятником будет расти развесистый лопух, и следующее поколение людей будет жить при Новом Порядке Вещей …» Просто произойдёт смена декораций, и в следующем акте Человеческой Трагикомедии среди действующих лиц и исполнителей его уже не будет. Мысли его о самом себе в третьем лице слегка запутались… Но чувство неприязни к собственноручно написанным строкам крепчало. Как это бывает с натурами мнительными, он весьма засомневался в своей решительности, и тем более мужественности. Так ли уж ему нужна эта справедливость в отношении ко всем другим? невольно пришли на память небезызвестные слова: «надо мной лопух будет цвесть, а все слуги одетые как господа будут ежедневно трескать крутые и наваристые щи». Ну хорошо, если благодарные моему подвигу в катакомбах КГБ потомки — пошла его мысль по второму кругу наезженной уже колеи— воздвигнут памятник нерукотворный, но кто даст гарантию, что какое-нибудь новое правительство при очередной смене декораций не отправит мой бронзовый бюст с пьедестала на переплавку, а улицу моего имени и фамилии не переименует высочайшим указом в какого-нибудь Иванова, Петрова, Сидорова … у-у-у, сколько их собралось в очереди — вполне готовых увековечиться! – очередная дорвавшаяся до кормушки на плечах восставшего народа очередная элита пламенных губошлёпов и вождей Революции Свободы, Равенства, Братства… И хотя он понимал, что в условиях данного тоталитарного режима у него нет и не может быть никакого будущего, и что с данным режимом надо бороться, так как сам он не уйдёт ни в жизнь … Но как именно бороться? — это ему было непонятно, путь диссидентов — Жить не по лжи — мало прельщал его. Во всяком случае ему для того, чтобы выжить приходилось здорово врать. — Дело совсем не в том, в каком строе будет жить следующее поколение: коммунистическом ли, капиталистическом или … педерастическом … дело в том, что я —сибарит, и — смелее, Тузик, смелее гавкай на слона! — и в жизни нет такой идеи, ради которой я готов променять свою чечевичную похлёбку на ещё большие злыдни … Он представил, как Вера будет читать это его первое письмо в Москву и предварил её реакцию … Он представил, как она пожимает плечиками, крутит пальцем у виска, комкает и рвёт и выбрасывает в дальний угол комнаты. До тех пор он думал, что политические дела, особенно внутриполитическая ситуация — для него очень важны; именно они определяют его великое будущее. И он очень интересовался съездами партии и ихними весьма пространными документами, стремясь чтось прочитать между строк. С целями разобраться, кто есть ху? — он купил радиоприёмник, изготовляемый в та поры в одном городе на берегу одного прохладного моря, к нему наушники и стал по ночам слушать «враждебные» голоса—не те, которые сидели у него внутри, а те, которые шипели и трещали за Железным Занавесом. Но теперь глядя на свои листки, он понял, что встреча с Верой, возможная женитьба на ней что-то сильно изменили в его мыслях о своём вероятном будущем, во всяком случае направили мышление совсем не в ту сторону, которую они текли до этого. Повторяю, не знаю отчего, но с самого Курского вокзала он почувствовал, что он во власти новых каких-то мыслей. И вдруг вслед затем он осознал что сказать, что для него справедливость или несправедливость окружающей его жизни очень важна — это было бы сейчас очень большой неправдой. На самом деле, в принципе, сейчас ему было дело только до самого себя, его волновало в первую очередь как сложится его личная жизнь и судьба, а какие будут вокруг условия? — ну наверное это был интересный вопрос . . Но совсем не настолько, чтобы ставить его каким-то условием женитьбы. И тогда он порвал и скомкал эти листки, и выбросил в пыльный и у же слегка по-романтичному обросший серой паутинкой дальний угол комнаты, где сверху вниз шёл стояк и от него в сторону ребрилась отопительная батарея. «Надо было бы подмести, — подумал он. — А по-хорошему еще и пол вымыть не мешало бы». Но тут в его сознание ворвался посторонний шум. (Читать далее — Глава №18. Розу чёрную с белой жабой…) |