Вернуться к Семнадцатой главе

Повесть о счастье, Вере и последней надежде.(НЕОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ)

Часть Первая. Чудес не бывает, НО…

Глава №18..
Розу белую с чёрной жабою или Как Не Стать Гением…

— Ты должен написать ей о своей безграничной любви, — сообщил ему тихий и мелодичный голос
— Чудила, так ты её не любишь! — вмешался Хрипатый.—Ты вообще ничего не сможешь написать… Поэтому не пиши ничего. Пусть она тебя забудет хорошенько.
— А что ты знаешь о Любви? — спросил он у хрипатого..
Нет, извиняюсь не тск… Это оказывается тихий мелодичный голос спросил изнутри нашего героя у самого нашего героя. И наш герой ответил своему голосу, прнебрегая общением с хрипатым своим голосом
— Ничего. Зато я знаю кое-что о Ненависти
— Ну и что ты знаешь о ненависти?…
Это, похоже, вмешался хрипатый…
С ума сойти! Пока разберёшься с этими внутренними голосами…
Х* Х* Х*

В некоторой ярости он сел за стол, и снова стал писать не обращая внимания, что шариковая ручка пишет плохо и местами не оставляет никаких следов:
«Милая, дорогая Вера!
17 августа.
Как настроение? У меня просто ужасное. Но то, что пришлось испытать в вагоне поезда, уносящего меня от тебя, просто невыносимо. До самого отправления поезда я держался молодцом и только когда сел в вагон, мне стало больно, так больно, что невозможно передать словами. Не столько физически, сколько психологически. Сердце рвалось от тоски. Не мог смотреть в глаза людей. У меня, наверное, были страшные глаза. Думал: не выдержу — расплачусь, а баюкал свою боль, я качал её в такт поезду, я терпел, стиснув зубы…
Когда ты поздним вечером нашего прощания сказала, что не хочешь жить, что хотела бы уснуть на месяц, — я недостаточно понимал тебя. И только в поезде до меня дошло, ибо я вдруг почувствовал тоже самое.. То же самое. Ничто не ново под Луной.
Те дни, которые я был вместе с тобой были похожи на ‘чудесный сказочный сон, на феерию, которая не снилась мне даже в самых необузданных мечтах, — но пробуждение оказалось ужасным. я никогда не мог подумать, что это будет так страшно, так тяжело. И когда прощался, и когда ехал до Курского — сон продолжался, и вот пришло отрезвление. Целый день в поезде я думал о тебе, только о тебе, об одной тебе.
Только оказавшись один и, когда впереди никаких встреч, я понял, каким дурачком был. мне надо было ползать перед тобой на коленях, и целовать пыль у твоих ног, а я вместо этого злился и негодовал.. На что? Зачем? О, боже, какой я всё-таки дурак! Разве не было каждое твое слово прекрасным, каждый твой взгляд очаровательным, каждое твое желание великолепным? Но видно это можно понять только на расстоянии.
И в поезде, уносящем меня от тебя, мне показалось, если не увижу тебя в будущем, я умру. Как горько всё это!
Но как видишь, я — жив, хотя прошло уже целых два дня. Но я по-прежнему люблю тебя и, наверное, это до конца, я очень много вспоминал, я вспоминаю тебя на каждом шагу, — твои песни звучали во мне. Песни последнего вечера, который мы провели с тобой наедине.
Всё мелкое, пустое, ничтожное уходит, остается в памяти только светлое, высокое, романтичное. Эта неделя почти как легенда. НО это Действительно, так — ведь это же и было счастье!
Счастье, которого я не искал, о котором не подозревал и не думал, и не мечтал. Но вот оно пришло ко мне — я думаю: это навсегда. Я знаю: это навсегда. Это праздник, который останется всегда со мной. Это целый мир — огромный и прекрасный. И если тебе нужна моя жизнь — возьми её! Возьми её… После того, что я пережил, перечувствовал рядом с тобой, всё остальное — прозябание. солнышко! — милое прекрасное солнышко — если тебе тяжело или грустно, или что-нибудь случится плохое, — ты знаешь: у тебя есть друг, который счастлив сделать для тебя всё — лишь бы тебе было хорошо, стоит тебе только позвонить… Остаюсь с искренним уважением и неподдельной любовью, твой П*» … Пока он корпел над текстом письма, за окном сгустились сумерки, и последние строчки он дописывал в сгущающейся полутьме.
Он включил свет и под золотистым абажуром перечитал то, что написал в письме, и ему самому понравилось: и откуда только такие слова взялись?!. Правда, оно получилось какими-то незаконченным — ну хотя бы потому что под конец страшно захотелось спать, наверное потому, что он выдохся сполна … Он почувствовал себя выжатым как лимон…
Это кому-то было письмо легко писать как писать в море, а для него это был мучительный труд …
Духовный простатит! По капле выдавливаешь из себя всё подряд: мочу, кровь, гной…
Разумеется, он никогда бы не наговорил ей столько красивых и звучных слов на рандеву глядя в глаза, но оказавшись в тишине одинокой своей кельи с видом на военный аэродром — они посыпались из него как горох из щёлкнутого вдоль стручка. Завтра он утром побежит по делам своей вечерней школы и — мимоходом забросит письмо в почтовый ящик Центрального почтамта. Заодно там же позвонит Вере…
Ещё раз вернулось это непередаваемое ощущение: если бы она была рядом, он бы никогда так не написал … В смысле—не сказал бы. Никаких солнышек, зайчиков с пальчиков… а вот на бумагу они ложились что называется сходу, и было маленькое удовольствие видеть их написанными …
Вполне возможно, всё это закончится ничем… Но слова-то останутся!
Блажен, кто верует!
Х* Х* Х*

— Ну сколько можно врать! — прохрипел Хрипатый, — тебе никто не поверит, что ты влюбился с первого взгляда …
— А вдруг это действительно любовь?
Х* Х* Х*

То, что это не просто так, даже могу доказать тебе это логически! Иначе с чего бы мы вот так с ней дружненько взяли, пошли и подали заявление в ЗАГС на третий день. Вспомни, пожалуйста, как это у нас было:
·Первый день визит на квартиру и молчаливое знакомство.
·Второй— встреча в Ботаническом Саду и поход по магазинам
·Третий день—подача заявление в ЗАГС
Разве могло такое произойти, если бы между нами вообще ничего не было? Если бы мы не понравились друг другу с первого взгляда? Но не признались в этом… Всё складывалось один к одному. То, что ему еще несколько лет казалось непреодолимым, вдруг перешагнулось само собой… И верилось, и не верилось… Даже в мечтах ему такого не представлялось, что он женится. Тем более в Москве… Это было очень похоже на сон…
Х Х Х
По приезде его объяли животрепещущие хлопоты быстротекущих последних дней летнего отпуска: традиционный августовский педсовет, сначала в вечерней школе, на котором была поставлена с хлопаньем кулаком по столу задача донабора контингента, и он пошел кругами: по машзаводу, по мясофабрике, каналстрою, фабрике хозизделий и т.п. И снова машзавод, с горечью осознавая, что это всё напрасно потерянное время, за которой он мог бы написать пару-тройку страниц своих романов и повестей…
Потом – городской педсовет, на котором ему где-то в конце, под занавес, была вручена в череде награждений – Почётная грамота, и хотя ему совершенно было непонятно за что и почему, но всё произошло именно так, а не иначе.
На педсовете в вечерней школе:
— У нас недобор! Ищите! – безапелляционным тоном – иначе кого-то придётся сокращать! У нас недобор!
Недвусмысленная угроза прозвучала в голосе Высокого Начальства.
В городке было пыльно и жарко. Погодную ситуацию мог бы исправить дождь, но каждое утро становилось в очередной раз безоблачно солнечным. Под жаром его могучих лучей тополиная листва очень быстра коричневела и скручивалась в завитушки. Она висела на ветвях не падая вниз, и деревья казались железными скелетами, здорово потраханными ржавчиной…
На элеваторе поговорил с начальницей отдела кадров. Дело в том, что одна из учениц из его класса — здоровенная дылда, мать двоих детей — написала заявление о покидании вечерней школы, выпускного класса. Мол, по семейным обстоятельствам! Люди, понимаешь в атаку шли, на штурм— а мы здесь не можем преодолеть свою лень и какие-то такие-то мелкие семейные… Возьми пример с Маресьева, который без ног—управлял самолётов и громил фашистов…
Состоялся вежливый, но сложный в силу своей тяжести разговор, где он старался перепихнуть ответственность на отдел кадров, приводя в пример отдел кадров машзавода, где за непосещение вечерней школы могли не то, что лишить премии, а попросту выгнать с работы несмотря на вопиющий дефицит кадров. Во всяком случае запугивали именно так… Начальница отдела кадров:
— А вы на что? Вот и заинтересуйте…
Х* Х* Х*

На обратном пути он шёл мимо редакции и не удержался — заскочил в неё; с одной стороны, его страшила встреча с Дубовым, с другой стороны, было приятно сбежавшему отсюда полтора года назад свободным человеком подниматься по скрипучим деревянным ступеням … Похоже, что они рассохлись ещё больше… Хоть бы водой их поливали! — снова посетила его двухлетней давности мысль…
Как окзалось, в районке было без перемен. Из динамика слышался бодрый голос единственного и непотопляемого радиокорреспондента, место которого наш герой вожделел, впрочем, прекрасно понимая разумом, что оно ему никогда не достанется.
Чтобы кукарекать в 8 часов утра по всем райцентровским квартирам, надо было быть не только членом партии…
Потапыч по прозвищу «Тапок» (… — … — … — … — … — … — … — … — … — … — … — … — ) был обиженно рад. Он искренне улыбался, но по-прежнему дулся—и улыбка помимо воли сменялась по-детски недовольным выражением: он никак не мог простить, что талантливо скользкий сотрудник ускользнул из тугих редакционных объятий … — … —
— Давно вернулся?
— Откуда?
— Из Москвы
— Откуда ты знаешь?
— Я всё знаю! Если бы я не знал всего, то я бы не сидел за этим дореволюционным столом. Ну как там в Москве — Горбатого живьём видел? Правда, что у него на башке — чёртова отметина…
Пока Потапыч это говорил…
….кому он говорил? — кажется историку он говорил, что собирается в Москву. Значит, это проболтался именно историк. Надо учесть на будущее и быть с ним поосторожнее и помолчаливее…
— Чего?!
— Родимое пятно… во всю Плешь? Ты меня слышишь?
Он пожал плечами…
— а что же ты там тогда делал? В Мавзолей сходил хоть?
Он заколебался — сказать Николаевичу или нет. Сказать, значит завтра поутру все собаки РайЦентра уже будут гавкать с наворотами про него и на него, не сказать — Потапыч может окончательно и бесповоротно обидеться. Откровенно говоря он старался не терять связей с Потапычем, тем более тот занимал сейчас ключевую должность ответственного секретаря плюс его связи с областной газетой.
— Так ты— и на Красной площади не был?! — осеменила мысля вдруг Потапыча
— Нет, не был.—чистосердечно признался наш герой…
— Ну ты даёшь!
Ведь рано или поздно с Москвы придётся улепётывать, не так ли?
Он никогда не мог и помыслить себе, что Потапыча скоро не станет… И эта неожиданная встреча … Мир праху его! И пусть земля тебе будет пухом! Твою помощь и поддержку я чувствовал всегда. Но не понимал, почему ты мне её оказываешь… Сейчас я думаю, что ты выручал меня, потому что талантливых людей вообще-то не густо, а скорее—пусто. И твоя поддержка—сквозь зубы! — это как признание моего таланта, пусть маленького, но всё равно—таланта извития словес…
Но тогда Потапыч был живым. И не просто живым, а — живчиком с ножницами и канцелярским клеем… И эта неожиданная смерть, она так не вязалась, не связывалась …
А в том разговоре он нашёл компромисс. Великий Поэт брякнул, что будет перебираться в Москву, не сразу но постепенно…. Одна ложь повлекла за собой другую. Он соврал дальше довольно легко, что искал квартиру, нашел что-то подходящее не в Москве, а сбоку — в Клину. Электрички ходят каждые полчаса. Бабка-фронтовичка… У неё нет никого из родственников, и она очень рада постояльцу… Поживёт пока у неё… Бесплатно, даже …
— Она мне сказала, что по моим глазам видит, что я — хороший человек!
— Ага! Насквозбь видит. И ещё на три метра под тобой! — саркастически сыронизировал Толик.— С ума выжила… Зачем тебе это?
Он всё это выдумывал на ходу, но с таким небывалым воодушевлением, что в какой-то момент Потапыч ему поверил. «Пойдём покурим!» Курил, впрочем, только Толик.
— Ты умный хлопец! — сказал ему Потапыч, когда они вошли через раскрытые настежь ворота в типографский дворик и сели под вишнями на засранную голубями скамейку.– Как ты не можешь понять, что там тебя никто не ждёт с распростёртыми объятиями. Здесь ты уважаемый человек, Твои статьи заметили в горкоме партии, тебе доверяют в райисполкоме, наконец, тебя Дубовый сделал зав.отделом … а там— а там—он выразительно пожал плечами подняв их чуть ли не до своих висячих ушных раковин—там ты будешь никто! Тьфу!
— Откуда ты знаешь, кто я там буду?
— Знаю! Если бы я не знал, я бы не сидел за дореволюционным дермантином…
Потапыч сплюнул и растёр жёлтый от курева плевок подошвой импортной сандалии…
— Я тебе даже больше хочу сказать? Ты здесь можешь завести больше связей и знакомств — чем там. И знаешь почему? Да потому что летом они все ошиваются здесь, на Южном берегу К*! Чёрное море—любимое море моё! Шастают по курортам и санаториям только так! Вон Юра Балдогоев уже устроился слесарем-сантехником в детский дом Союза Писателей в … — … — …
Он усмехнулся: Потапыч тоже иногда допускал пошло и похабно пошутить над великим и могучим… Впрочем, ну кто виноват, что в нём существует такая могучая кучка слов, которые сами собой напрашиваются на матерщинную провокацию?!
— —ты представляешь… Сейчас готовит книжку к изданию в следующем году… Вот тебе и Юра!
— Как же его жена из-под юбки отпустила? — съязвил Великий Поэт, скривив губы…
…по прозвищу «Балда», он же — “Подержи мой макинтош” был притчей во языцех.
Х* Х* Х*
Странная штука – эта наша с тобой жизнь, уважаемая читательница!
Почему люди незаслуженно страдают? — пишет Дени Дидро своей подруге Софи триста лет тому назад. — Вот один из тех вопросов, на который по сию пору не дано ответа.
Странная вещь — жизнь,
странная вещь — человек,
странная вещь — любовь.
Вот и триста лет промелькнули как ракета. А слова Дени Дидро как будто вчера вечером написаны не успевшей высохнуть кровью…
Большинство этих рецензентов и литконсультантов лежат в земле сырой уже и никто из них в своих черепах даже и мысли не имеет, что одна из бесчисленных их отписок, на который они в издательской спешке и редакционной суете оставляли свой автограф посреди листа формата А4, до сих пор хранится у меня в папочке с названием: «Переписка с разноредакциями» … Считая эту бумажку в лучшем случае достойной туалетного мгновенного употребления ожидает 50-летнее хранение. Уже самих журналов – половины нету, а те что остались — смердят и гниют как пеньки на пепелище …
Что это было? Творчество сумасшедшего? Полу-сумасшедшего? И творчество ли вообще …

Х* Х* Х*

… Потом он шёл домой мимо двухэтажного здания почты, обогнул стороной базар, и по тенистой улочке за горкомом партии спустился к речке Вонючке
Горком партии, обсаженный спереди и сбоку дефицитными синими елями, смотрелся этаким зданием дореволюционной постройки, типа особняка Кшесинсокй где нибудь в Санкт-Питербурхе, зато здание горисполкома сверкало стеклом и железобетоном, а райисполком вымахал на целых пять этажей вверх…
Бледно-жёлтое здание навеяло ему воспоминание о недавнем анекдотичном случае. Когда он отработал в районке 11 месяцев, то приходит к нему Потапыч с заранее заготовленным чистым листом бумаги:
— Давай так: садись и — пиши!
И диктует ему текст заявления в кандидаты в члены партии. Он открыл рот поражённый и рука с взятой на вооружение ручкой повисла в воздухе…
— Ну чего застыл как статуй? Давай пиши пока я добрый… я дам рекомендацию, Дубовый даст рекомендацию тебе … Лена? А Лена тебе не даст…
И Потапыч загоготал как жеребец довольный неожиданно выскочившим пошлым каламбуром: Нет, не даст она тебя, она верная! — и он подмигнул правым глазом… — Верная жена! Она у нас не …
«Пока я жива, — сказала мне Лена на прощании, — в Союзе Журналистов тебе не бывать! И не мечтай!»
— Ну мы третьего найдём!
Он всегда удивлялся, каким большим дипломатом был Потапыч по жизни, и хотел невольно подражать ему. Он знал, как сильно он ненавидит зам.редактора Елену Б*, и как-то спросил его причинах такой не совсем понятной ненависти
— Да, понимаешь, эта п… п… сука, — скривился Потапыч, — она закладывает всё что у нас творится в горком партии… И я даже знаю, кому она закладывает! — здесь он добавил известное всем нам всего лишь одно слово, которое впрочем ещё мудрейший царь Соломон нещадно посыпал инвективами .
«А что у нас такого творится?» — он удивился, — «чтобы закладывать? Оргии? Пьянки, что ли?» — но вовремя прикусил язык, и вместо своего «гвупого вопроса» выдал притворное удивление: Ах, вот оно что! — сказал он.
«А может быть мы тут в редакции антисовесткий заговор готовим?» – мелькнул совсем некстати ещё один «гвупый» вопрос под его черепной коробкой. И он призадумался, а призадумавшись—испугался…
Но свое общение с Леной Потапыч всегда начинал с комплимента, сыпал шуточками и вёл себя как задрипанный деревенский ухажёр с балалайкой наперевес … Лена и подумать не могла, что он готов её задушить собственными руками… Впрочем, она всё-таки нечто подозревала. А может быть и прозревала?!
Он не понимал, как выкрутиться из этого поставившего к стенке (хорошо, хоть не расстрельной пока!) переплёта и осторожно вспотев забормотал:
— Потапыч, слушай, но — я читал Программу КПСС… И там написано чёрным по белому… И кое-чего там недопонимаю ещё…
— Чего? чего ты читал? – оборвал его резко Потапыч и посмотрел на него очень подозрительно и презрительно — как Ленин на буржуазию…
— Программу Ка-Пе– эС– эС…
— Послушай Друг любезный. Я в партии 15 — нет уже поболе лет, и я её ни разу не читал, (здесь Потапыч снова добавил известное всем нам всего лишь одно слово, которое впрочем ещё мудрейший царь Соломон нещадно посыпал инвективами) — и не собираюсь … Зачем она тебе? Чего ты себе светлые свои мозги разным строительным мусором пудришь?.. Партбилет – это же хлебная карточка… Ты же ведь не хочешь сдохнуть с голоду?.. Сейчас как никогда партии нужны ясные и светлые головы! Я своим копчиком чую — для партии грядут непростые времена. Но я уверен: большевики выкрутятся и снова окажутся на белом коне… Делай ставку на них, и ты не проиграешь при любом раскладе в будущем…
Х* Х* Х*
…перешел по мостику и дальше по чересполосице индивидуальной застройки добрался до микрорайона многоэтажек… И в это время он задумался, зачем он наврал Потапычу… Он почему-то здорово уважал его. Но наврал. Впрочем, если свадьба не состоится… Если свадьба несостоится, то все будут насмехаться над ним как незадачливым женихом.
Х* Х* Х*
— Эх ты! Немочь бледная. Брат Поганкин. – вдруг внутри проснулся хрипатый. – Люди хочут поиметь партию, а им отказывают в приёмке! Тебе предлагают скатертью дорожку, а ты рыло воротишь!? Зачем ты плюнул в колодец? Ты — ….. И тут хрипатый добавил в его адрес то самое словцо, от которого в таком дурашливом восторге был Николай Васильевич, написавшие золотые слова с крылышками: «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица. Произнесенное метко, все равно что писанное, не вырубливается топором».
Х* Х* Х*

Он не обиделся на Потапыча…
Это был ещё один повод задуматься поглубже над тем феноменом, что все окружающие, кроме бати и матери, воспринимали его как эгоиста=карьериста, готового ради карьеры пройти по головам миллионов и миллионов простых советских людей, тружеников и победителей…
Хотя именно карьера — это было как раз то, к чему он менее всего стремился в своей жизни.
Можно отнять его профессию учителя русского языка и литературы… Можно отнять—и это будет ещё легче— отнять у него профессию журналиста… Но никто никогда не отнимет у него проклятого дара —дара извития словес…
Примерно так думал наш герой.
Х Х Х
Вторым своим делом он сел приводить в относительный порядок свои писательские работы, сожалея, что целый месяц почти прошёл впустую — но то, что произошло в столице, постоянно стояло перед внутренним взором…
… и тогда он решил переложить всё это в замысел: «сама жизнь даёт мне живые прототипы, и теперь моя задача – просто изложить их словесно» – принял решение он. Но полностью сосредоточиться на своём словоблудии он уже не мог …
Кто не ужаснётся, заглянув в глубокий колодец своего подсознания? И кто не подивится верности концепции первородного греха – главенствующего принципа всех мировых религий?! Не был исключением и он …
Он положил перед собой листок с перечислением заголовков своих замыслов:
·В празднике человеческого . . . – (Сделан первый набросок)
·Рыба – зверище синее — (только замысел)
·Исповедь подкроватного существа — (только заголовок и ничего больше)
·Путешествие Ивана Флогистоновича Вона в местности не столь отдаленные, сколь фантасмагорические — (Три разрозненных сцены)
·Сказка об маленьком букетике дарственных цветиков – (отвез машинопись в редакцию одного самого толстого из всех толстых литературно-художественного журнала СП СССР)
·Изволите шутить, товарищ директорша! . .
·Грех господина милиционера
·Дороги, которые нас не выбирают
·Бег по пересечённой местности — (порядка двухсот страниц машинописи)
·Червлённая молодёжь
·- … — — … — ?
·- … — — … —
·- … — — … —
·Дурак и другие (пьеса)
Ещё не заглядывая в текст, одни эти заглавия сами по себе могли повергнуть в шок не только читателей, но и видавших виды и привычных ко всему литконсультантов, и закономерно привести их к одной-единственной мысли, которая называется «Горе от ума». И хорошо, что по жизни они никуда и никогда не заглядывали ни в какие рукописи. Они просто Но весь фокус: не только заглавия, но и сами тексты были – странные. При всей врождённой ненависти к Системе, в которой в ответ на рассылаемые произведения ему высылались вежливо-бесчувственные штампы под копирку: «ваше произведение не заинтересовало редакцию», одна из них выделялся своей афористичностью: «Ваш рассказ — … — — … — »
… — … — … — … — … — … — … — … — … — … — … — … —
То, что случилось с ним в столице, не укладывалось ни в один из этих замыслов. Конечно. Ему откажут, конечно, он останется один …
Ну почему обязательно один?
Потому что в душе он – монах …
Смутный образ главного героя новой повести забрезжил в его воображении …
А как он обзовёт своё новое произведение?
И совсем неожиданно всплыло:
ЧЕРТАНГЕЛ
В самом деле но здесь.. если существовали в советских святцах имена – Декабрин и Октябрина, Трактор и Тракторина, Монолит, Коммунар и Владлена, Юманита, Краснослав и Красарма и даже – Даздраперма (Да здравствует Первое мая) – так почему бы не быть и Чертангелу?
Чертангел Петрович Иванов! – звучит… Чертангел Иванович Петров, потомственный член рабоче-крестьянского происхождения! Звучит на века! У Советской власти сила велика!
Существо, в котором непонятным и неведомым образом объединяются как свойства черта, так черты ангела … Оно, это существо, могло быть как шахматная доска, где чередуется черное с белым, так и просто серым пеплом от недокуренной батиной сигареты…
Дикое произведение, за которое надо надавать по жопе, — не иначе!
Х Х Х
Из Неотправленных Писем Провинциала: «НАМ НУЖНО НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ?..» Копия Старшей Сестре с Большими Ушами.
ПЕРЕЗАПИСЬ ОТ 17.04.87 !
«Перестройка неизбежна!» — объявила на первой полосе сегодня «Правда»…
— Ещё бы, — отвечаем мы со своей маленькой шестиметровой кухоньки — Ведь именно перестройка позволяет уже три года подряд списывать все свои грехи, всю свою лень и разгильдяйство, всю свою беспринципность и т.п. — вобщем, все свои грехи оправдывать брежневским застоем, наличием противников перестройки, агентурой империализма, подкармливаемой дефицитными продуктами из-за бугра и т.п. Нет, мы принципиально не дадим Леониду Ильичу спокойно спать во своём гробу! Мы будем пинать и поминать его снова и снова…
«Никаких кардинальных решений ещё не было — они впереди!» — провещал Бунич в программе «Время».
— А позвольте спросить Горбачёвых, Лигачёвых, Рыжковых и т.п. всех окрасов и мастей, — отвечаем мы чёрно-белому зомбоящику — А чего вы, да именно вы лично делали все эти три года подряд? Спали? Ковырялись в носе? Наслаждались тем, что — дорвавшись до власти?..

Х* Х* Х*
Через три дня Вера получила его первое любезное письмо, и по телефону сообщила, что его содержание ей понравилось. И странное дело — он обрадовался. Назад домой с переговорного пункта он не шёл, а летел будто на крыльях… Дома сразу же сел и написал второе письмо:
«26 августа, поздним вечером.
Эти строки я написал две недели назад. Ещё не зная, что будут у нас с тобой две встречи, но и сейчас, перечитывал их., я могу расписаться под каждым словом, под каждой запятой, расписаться своей кровью, я не отправил их, потому что поехал сам, поехал по велению своего сердца… Если ты хоть раз в жизни любила, ты поймешь меня, поверишь, простишь и не осудишь. Любовь моя становится глубже и сильней…
Два часа назад зашла ко мне мама.
— Я соскучилась по тебе, сынок…
Меня не было всего пять дней, меньше недели, я неудачно высморкался. Потекла кровь из левой ноздри. Лопнул, наверное, сосудик, артерия маленькая, я лежу на кровати, задрав подбородок,
— Я соскучилась по тебе, — говорит…
— Мама, мамулечка, надо же привыкать к мысли, что я — уже — отрезанный ломоть…
— Почему?
— Потому что у меня такая судьба.
— Откуда ты знаешь, что какая у тебя судьба? Может, твоя судьба жить в Рай- Центре*?
… Мне многого не понять. Впрочем, я и не стремлюсь к этому. Всю сознательную жизнь мечтал о больших свершениях, о великих делах, мечтал положить свою жизнь на алтарь отечества, — но вот как получается в действительности! — принес свою жизнь к твоим ногам, да, бери: «Возьми ее! Что мне жизнь без тебя? «- и я загадал. Помнишь, как у Высоцкого:
… И я загадал: выйти живым из боя! …
От небосклона под частым дождем «Падают звезды.
И я помню первый день, когда наши руки объяснились скорее, чем наши глаза и губы, быстрее, чем словами, когда моя рука моментально сообщила твоей то, что налилось мыслью и выразилось еловом гораздо позднее — после бессонных ночей, горьких и радостных раздумий, встреч и расставаний, — задолго до всего этого нашим рукам уже стало ясно: — Я — твори раб, ты — моя повелительница!
… мы вышли под руку с ВДНХа. Первый раз в своей жизни я бережно держал любимую под руку. Уже одно это сделало бы меня счастливым на всю жизнь. — Мне так мало надо: Мысли путались, я не знал, что мне делать: плакать, или смеяться от счастья, плакать потому, что я не знал этого-раньше или смеяться, потому что вот наконец, -я узнал, что такое счастье, мысли путались.
— Я почти рад, — сказал я.
— Возмутительно!
— Я почти счастлив…
— Почему почти?
— Ну хорошо: я — счастлив!
В сиреневом, нет скорее лиловом небе вверху над нами — сначала шариками, а потом букетами из сотен разноцветных звездочек расцветали залпы фейерверка. Москва салютовала нам. Золотистые, оранжевые, красные, белые… Я задрал голову, опираясь на верную руку человека, которого знал вместе всего второй день в жизни, но которому уже верил даже больше, чем самому себе.
Не попадая в такт твоим шагам, спотыкался — всё как-то не хотелось расставаться с этим восхитительным звездным водопадом. В один какой-то миг вдохнув синего, кислого, наполнению отработанными пороховыми газами воздуха, я загадал: пусть будет что будет.
Если возьмешь меня замуж — значит, пойду на взлёт. Дер аспера ад астр или чрез тернии к звездам. Не возьмёшь — значит, не нужен я своей Родине, она меня не любит.
И я тогда отправлюсь, куда глаза глядят. Хоть эмигрирую заграницу. Изгнание, мастерство, молчание… Вот так я загадал, не понимая того, что уже ранен насквозь, глубоко и в самое сердце, и, может быть, смертельно болен…
Солнышко, милое солнышко! Уже 12 часов ночи. Глаза слипаются, будто ресницы намазаны клеем. Голова уже ничерта не соображает. И если я написал глупость, поторопился, — извини. Извини и исправь! Ты вольна распоряжаться всем: и моими словами, и моей судьбой, и моей жизнью. Я люблю тебя!
Целую крепко-накрепко
Навсегда твой П*”
Над письмами он работал, как над рукописями: даже если ничего не получится со свадьбой, он был уверен, что события тех лет не пропадут, а войдут в какое-нибудь другое его произведение. Так жизнь у него с мальчишеских лет перепутывалась с воображением…

(Читать далее — Глава 19. Была без радости любовь, разлука будет без печали..)