|
Вернуться к Предисловию к Третьей Части Повести Повесть о счастье, Вере и последней надежде.(НЕОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ). Часть Третья. Наша Г*****нная Жизнь. Глава №1. Свобода, блин, свобода, блин, и — БАРТЕР! 1992. Случись смерть бати раньше или позже, многое — или даже очень многое сложилось бы в жизни Феди по-другому; но это трагическое событие совпало почему-то с Путчем. Хотя Федины пути не пересеклись с путями Путча. Освобождённый Путчем в конце августа Федя уволился и искал новое место в новых, менявшихся на глазах обстоятельствах с единственно но очевидной мыслишкой: а вдруг повезёт!?. Появились новые газеты и новые журналы. В старых местами менялось руководство… Но пришёл сентябрь, и Смерть бати выбила его из этих поисков; время, который он мог бы потратить… Он уехал из Москвы. Вместо того, чтобы устраиваться самому Федя вынужден был начать решать вопросы по наследству, по устройству оставшейся одинокой вдовой матери, по новым отношениям с родичами… Что это? Обычно это называется судьбой. Нуда, иначе как судьбой не назовёшь… Время, которое он мог потратить на поиски нового места непосредственно в столице, безвозвратно и неизбежно потратится на нечто пустое. Иногда это называют простым стечением обстоятельств. Неблагоприятным. Х* Х* Х* 07.11.1991 Из Фединых записей того времени На поверхности везде одно и то же слово—БАРТЕР. Дерьмократическая пресса твердит: «Коммунисты ушли в подполье» — но это неверно. Дело в том, что после путча никакое подполье перестало существовать вообще. Не знаю… Но после путча каждый и любой получил уникальную возможность проповедывать любые свои взгляды — где угодно, как угодно и т.п. и т.д. Это так неожиданно, что кажется сном. Ощущение какой-то иллюзорности бытия… Ты можешь выйти на Красную площадь и громко послать Президента России Ельцина матом, и никто тебя не схватит за жопу и не оторвёт твой хрен, кажимый прилюдно… Это просто удивительно, что после путча у нас стала самая свободная страна в мире. , конечно, в USA есть, <неразобр> но по сравнению с нами там сейчас менее свободная страна… Х* Х* Х* К тому времени нашим героем овладела мания поменять квартиру в Дрисне на что-нибудь на Южном берегу Крыма. Сначала он ещё питал слабую надежду на то, что удастся уговорить сводного брата (у них была общая бабушка и десять лет старше) заняться обменом, но после довольно короткого разговора, в котором стало ясно кристально и прозрачно два пункта, что , во-первых, идею обмена сводный брат одобряет, но палец о палец не ударит для того, чтобы… У него якобы—много дел. , во-вторых, если он будет досматривать матушку Феди, то только за вознаграждение… — Далеко вы забрались! Действительно, батя получил квартиру на самом краю города. Дальше стояли какие-то склады, помещения передвижной механизированной колонны и — степь. «Мне с Москвы, конечно, поближе!» — сыронизировал Федя в душе, но промолчал. Он знал своего брата с малолетства и понимал, что он просто набивает цену, торгуется… Но если платить далекоживущим родственникам, то в чём разница между ними и чужими людьми. Проще заплатить тем, кто живёт близко. Хотя они и не родственники совсем. А чужие люди. Тем более баба Галя была ещё на диво крепкой… И ни в каком особом уходе не нуждалась. Он никого не предупреждая, взял матушку и уехал с ней в Москву. Вера в то время находилась в отпуске по уходу за Ярославом до трёх лет. Прошло всего два года. Он поделился с ней своими планами по обмену квартиры на ЮБК. Неожиданно для него жена восприняла эту идею с достаточным энтузиазмом. У них были средства, к тому же машина, гараж… он сказал жене: «Давай съездим в Ялту, посмотрим, может где-нибудь разместим объявление…». Она согласилась. Через двое суток они уже вдвоём были в Дрисне. И рано утром сели на автобус и часам к одиннадцати прибыли в Ялту. Конец октября — начало ноября. День был пасмурный, но не холодный. Сама Ялта оказалась пустой, но какой-то замусоренной, неухоженной, обшарпанной…они спустились от автовокзала к пристани, посмотрели на осеннее Чёрное море, постарались отыскать редакцию «Ялтинской Правды», должна же быть газета в крымской жемчужине, немного заблудились, и — решили ничего больше не искать… Проголодались и—решили пообедать. Поскольку деньги осенью 1991 года горели на глазах, пошли в ресторан. Рядом с пристанью стояло какое–то четырёхэтажное здание, и ресторан располагался на четвёртом этаже. Поели очень дорогую и очень невкусную еду. Ялта не понравилась им обоим. И первым же троллейбусом они вернулись в Симферополь, хотя Федя хотел ещё заехать в Алушту, но её «Молодожёны» миновали благополучно и без оглядки. Время поджимало. В Облцентре они оказались после обеда, Федя попытался отыскать в центре известный ему ещё с его студенческих времён ресторанчик, но не нашёл его. И они зашли отобедать в первый попавшийся. Тут им повезло: очень вкусный, хотя и жирноватый, борщ, очень хорошее и полноценное второе — они наелись досыта. После этого сели в электричку и поплелись обратно в свою Дрисню. Несмотря на то, что Ялта не понравилась, Вера дала отмашку, что пусть свекровь её занимается обменом, тем более что времени свободного у ней после смерти мужа — масса, пусть набирает варианты обмена, размещает объявления, а мы — будем посмотреть… Но историческое время для смены журналистского профиля было выбрано крайне неудачно. Крым стал Украиной, и все крымчане уже смотрели не в сторону привычной Москвы, а — в Киев. В торговой сети и на базаре ещё ходили рубли и гривны одновременно… В мутном потоке перемен можно было и стремительно преуспеть, но гораздо больше было шансов — проиграть и потерять вообще всё… А—самое главное! — уйти в землю. Ушла не только «кровавая гебня». Самоустранилась милиция. Федя в сентябре поездил по народным судам в области и удивился их заброшенности… Но об этом как-нибудь — потом. Надо признаться. Что идея обмена у нашего героя появилась только с тех пор. Как он переселился жить в Москву … были ли мы счастливы вот это хоть короткое время вдвоём? Которое подарила нам судьба… Да, но это было горькое счастье, с привкусом горечи… Совсем недавно умер батя, и мы вместо того, чтобы съездить на его могилку, мы попёрлись в Ялту… Бесполезно потраченное время. Впрочем, Федя не оставлял без работы свою шариковую ручку и делал кое-какие отрывочные записи. Вставши пораньше, пока Вера спала, Федя записывал беспорядочно приходившие в голову мысли… Авось пригодятся… Это было, по-моему, скорее всего в ноябре… возвращались в «музыкальном» троллейбусе—попались туристы=дикари, молодые девчата и ребята и распевали свои весёлые дикарские песенки… — .-.=.-.— \ — .-.=.-.— * — .-.=.-.— — .-.=.-.— * — .-.=.-.— _=\/\- -\ — .-.=.-.— .-.=.-.— * — .-.=.-.— \ — .-.=.-.— * — .-.=.-.— — .-.=.-.— * — .-.=.-.— _=\/\- -\ — .-.=.-.— .-.=.-.— * — .-.=.-.— .-.=.-.— * — .-.=.-.— \ — .-.=.-.— * — .-.=.-.— — .-.=.-.— * — .-.=.-.— _=\/\- -\ — .-.=.-.— .-.=.-.— * — .-.=.-.— \ — .-.=.-.— * — .-.=.-.— — .-.=.-.— * — .-.=.-.— _=\/\- -\ — .-.=.-.— .-.=.-.— * — .-.=.-.— .-.=.-.— * — .-.=.-.— Федя с малолетства (может быть бабушкино воспитание?!) считал, что Родственники—это те же самые чужие люди, с которым просто общаешься гораздо чаще, чем с другими чужими людьми. И отдельное слово для них придумали, чтобы тем самым обозначить частоту общения. “Не понимал» он и матушкиной приязни, которую она всю жизнь питала к брату и сестре, тем более на его глазах материальный ручеёк тёк — .-.=.-.— Х* Х* Х* ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТИРАЖКУ Где-то в ноябре 1991 в этих условиях раздаётся звонок — Геббельс. Совсем иной тембр, никаких начальнических ноток. Сообщил о последних событиях. Выгнал Леонида, который поставил ему ультиматум какой-то… и Как человек оказался полное гавно. Вежливо осведомился, где я работаю. Я честно ответил, что нигде. И он обрадованным голосом предложил вернуться на машзавод. Я пообещал подумать… Вот так я вернулся на тиражку, которую клеймил летом (точнее прошлой осенью!), но трудовую, правда, я ему так и не принес, чему и обязан перерывом в записи трудового стажа. «Если бы ты мог помочь хотя бы несколько месяцев…» — в голосе, наверное, старческие слабость и бессилие. В первый же день возвращения, давали яйца и я принёс с машзавода—50 яиц… Полная авоська. Я добирался целых два часа, но—ни одного не разбил. Как были рады тесть и тёща, — ни в сказке сказать, ни пером описать. Если бы этого звонка не было, то … Задумываясь о… и оглядываясь на жизненный путь Феди, наверное, приходится признать, что сила обстоятельства в большинстве случаев для нашего героя — решающая… Но это не отменяет свободной воли человека, потому что подчиняясь неизбежным обстоятельствам, в определённые моменты он всё же получает свободу выбора, и дальше всё уже зависит от уровня осознания им окружающей обстановке. Федя вполне мог ответить «Нет» и остаться без работы. Пуститься в очередное плавание по Х* Х* Х* Я возвращаюсь на машзавод — “на белом коне». Правая рука Геббельса. Несмотря на загрузку, со временем у меня становится как-то гораздо посвободнее… Вернулся-то я временно. Даже не стал заносить трудовую книжку. Геббельсу наврал, что она лежит в другом месте, но как ни странно, зарплату получаяю, по-моему оставил расписку в отделе кадров, что она взята мною для каких-то нужд… Х* Х* Х* Вспомнился Леонид. Леонида принимал Геббельс и я не знал и то, что он— писатель, и то, что и учится в литинституте… В его облике не было ничего писательского… в его разговорах тоже не было ничего писательского… Гораздо больше какого-то аристократического прононса… Впрочем, тогда это для меня не было критерием. Что писательского во мне самом? Но почему при первом взгляде на Игоря* я сразу понял, что он — поэт? Даже в этом—гунявом по кличке «Пять книг в ленинке»… было нечто такое, что не позволяло его как бы вычеркнуть из поэтов… Не от мира сего… Нечто шизанутое. И второе, и третье впечатление: Леонид—не писатель… Но Небожитель же внёс свой вклад в литературу пусть небольшой, но достаточно весомый… А он тебе не показался внешне писателем… В отличие от политиков в нашем деле главное текст, а не харизма… Б* тоже не выглядел поэтом вообще… Да и не был он им… Федя слишком много времени отдавал мучительным для него раздумьям, является ли он сам настоящим писателем или это только какая-то странная мара, мираж, — как тогда сказала ему Лариска: «вбил себе в голову» — Это не любовь; это ты просто вбил себе в голову… Ты, Федя, не знаешь, что такое настоящая любовь… Да ничего страшного… ты ещё найдёшь себе…и ты — женишься… Тогда Федя согласно кивнул головой. Он согласился с ней, он не стал её переубеждать, он почувствовал её правоту, понял с полуслова, что она хотела сказать, — .-.=.-.— _=\/\- -\ — .-.=.-.— .-.=.-.— * — .-.=.-.— \ — .-.=.-.— * — .-.=.-.— — .-.=.-.— * — .-.=.-.— _=\/\- -\ В отношении к литературе такого до дна понимания не было; словесность оставалась для него тайной; и до этого, и после этого он делал попытки приоткрыть завесу, но — всякий раз безуспешно… Вспомнилось, как Леонид испугался красного цвета записной книжки. (Мы использовали красные блокноты с тиснением «золотом» «Делегату такой-то партийной конференции» для рабочих записей). Леонида они ввергли в шоковое состояние. — А что других нет? Я уже не могу дословно все его излияния, что ему противно в руки и т.п. Вот не поверишь, но как живая иллюстрация Маяковского: «берет как бомбу, берет как ежа и далее по тексту». Поняв, что ничего больше ему не предложат, Леонид с яростью сорвал красную обложку, осталась только бумажная основа, белый блок. Меня это премного подивило. Подивило настолько, что я даже спрашивать не стал, почему он так ненавидит савецкую власть. У меня—два репрессированных деда. А такой ненависти нет. Но я не стал ему ничего говорить… In his family не было репрессированных. Откуда такая ненависть? … Скорее всего, мода, поветрие, поза… И вполне возможно, что за ней— большая внутренняя слабость. Или даже Страх. Подумаешь, книжка красная! Паника, Подумаешь, надпись делегату партконференции… Ну прочитают другие, что они воспримут тебя за делегата, что ли? Цвет-то не виноват! Как не виновата свастика, что её выбрали себе фашисты нагрудным знаком! Но налицо – борьба… Налицо – звериная ненависть… Налицо готовность убивать… За знак, за цвет, за взгляд—не так посмотрел… Не туда голову повернул, сукин сын! Всего лишь 70 лет назад эта готовность убивать переполняла большевиков, и они убивали, убивали и убивали (сцена из фильма «Чапаев», где русская Анка-пулемётчица косит из пулемёта … русских же)… прошло всего лишь 70 лет и снова появилась эта ненависть… Не обвиняю Леонида, но испытывал к нему очень сложное чувство… Разве ненависть не свидетельство внутренней силы? Разве это не самое сильное чувство из всех на свете? В отдельные моменты ненависть даже сильнее страха. Почему же я говорю о внутренней слабости Леонида. Если в этом мире и слаб кто-то, то это, наверняка, я — органическая неспособность почувствовать ненависть даже к своему убийце… Разница в десть лет, а я почувствовал себя человеком из другого столетия. Хотя внешне он напоминает мне лицом — этакого купчика с окладистой бородкой с повадками дворянина… Я промолчал тогда. Сказать было нечего. Поддержать бурный протест Леонида только потому, что я имею зуб на власть соловецкую? Или наоборот—разъяснить, что после того, как это обвалилось, его слова и рукоприкладство к красному блокноту напоминают точь-в-точь действия осла из басни Притча. Потом, когда он ушел, я нашелся и мысленно: — Лёнь, срывать красные обложки надо было в 70-ых годах? Ещё лучше—в 60-ых.. Про сталина — промолчу… А сейчас-то что? Невольно вспоминается « печать ослиного копыта на коже мертвого льва» Я думаю, что моё сложное отношение к Леониду (студенту третьего курса Литинститута) обусловлено тем, что я как в зеркале – отражаюсь в нем сам. Ему присущи очень много моих недостатков… Вылитая копия! А как часто в людях мы ненавидим, не любим, их перевоспитываем именно свои недостатки. Это звериное чувство – ненависть – скорее больше присуще мне самому. Вспышками. Но я как-то адаптировался её не показывать. Всё-таки часть вины за его неудачи я несу на себе. Я могу легко оправдаться: «Я ж не знал? Откуда мне было это знать?..» … что он за моей спиной договаривается об… Я старался судить о нем максимально объективно: «Как журналист он состоялся, а как человек – не знаю» Не стремился говорить о Леониде плохо. А вот об Лёшке я всегда отзывался плохо: — Да что с него взять?! Он же—член партии Или: — Оказывается он не только член партии, но ещё и — фотограф. Но оказывается и объективно – иногда – оказывается «плохо». И я вот сейчас думаю: не лучше ли тогда вообще воздерживаться от суждений. Говорить о всех хорошо не позволяет … ну и … собственное безобразие. И тезис: «Ни о ком не говорить плохо» надо, наверное, переделать в — «Ни о ком не говорить вообще» Обет молчания. Х* Х* Х* …Полностью отгуляв отпуск, я вышел первый день на работу. Я открыл дверь и на какую-то минуту замер. За геббельсовским столом восседал — , кто бы мог подумать! — Смурнов. Был солнечный день. Многочисленные пылинки танцевали в воздухе адажио из оперы \”Леблядиное озеро”. Он тоже не ожидал увидеть меня, вытаращил глаза, уставился на меня и молчал как рыба. В общем, немая сцена—совсем по Гоголю. Молчание затягивалось. Я отметил, что он сидит не за моим столом. А за столом Геббельса, то есть как я понял теперь—лёшкиным. Мой стол оставался в том самом состоянии, каком я его оставил. «Я к этому не имею никакого отношения» — заискивающим тоном, — Алексей… (Я впервые узнал, что у Лёшки есть отчество) попросил меня помочь научить макетировать. Я тут на договоре—вообще временно» — «Ну а как тут вообще!» — «Ну это ты договаривайся с Алексеем. . . – и опять Лешку по имени-отчеству, хотя Лешка годился ему уже по крайней мере во внуки. В этой готовности не только служить и прислуживать, но и вылизывать задницу начальству был весь «драматург»… Кстати, не без способностей литературных, меня он очень хорошо описал в виде корреспондента-недотёпы в своей единственной пьесе в трёх актах. Но литературное мастерство и талант—это ещё не всё. К тому времени Федя уже понимал, что в искусстве плетения словес не менее (а, может быть , и более!) важны и другие слагаемые , например, характер мастера… Он обязательно должен быть вздорный. Пусть не бунтовщика и революционера, но — еретика обязательно. Как там у Горация Квинта Флакка: «Раздражительно племя поэтов\Irritabilis gens poetarum»… А если характер у будущего ноблевского лауреата молчаливый, покорный и терпеливый, то ноблевки ему не видать как собственных ушей без зеркала… — А когда он будет? Смурнов молча пожал плечами. — А будет ли он вообще? Смурнов опять молча пожал плечами. В его поведении чувствуется такая раболепность, что она даже взглядом, даже вздохом боится выдать на поверхность что-то не то, — то, что потом может быть передано, истолковано превратно и расстроит ну очень Большого Начальника—Лёшку-фотографа… Его поведение было полностью обусловлено, — обстоятельства. Отчасти Федя понимал положение пенсионера Смурнова. А они были хуже губернаторских… Все пенсионеры одномоментно прокляли Борьку Пьяного, потому что их «гробовые» моментально превратились в ноль. Но одно дело понимать разумом, и другое—чувства, эмоции, отношения… Но меня от его наклонности, этой наклонённости выпукло проявившейся к старости, стало подташнивать… Бывший Главный Редактор что-то там ещё лепетал, но я уже не слушал и не отвечал. Увидев это безразличие, он замолк окончательно. Я сел за свой стол. Моим подсознание уже было принято решение, но я ещё об этом не догадывался. Повыдвигал свои ящики—в них не было ничего ценного. Ещё перед уходом в летний отпуск, словно предчувствуя возможность кардинальных перемер, я забрал с работы всё ценное для меня. Но свитер, валявшийся там ещё с зимы, по-моему был там… Перед этим ещё по дороге на машзавод, в электричке, и на пешем ходу я решил для себя, что если Лёшка предложит мне приемлемые условия труда, то я могу и остаться. Мне всё равно на кого пахать—на Геббельса или на лёшку, лишь бы не на «кровавую гебню» с её горячо любимым социалистическим, коммунистическим, красно-коричневым «государством»… Время шло. Я начинал нервничать. Его длительное отсутствие на рабочем месте мне покзаалось странным и даже в каком-то смысле наигранным… Потом я немножко остыл и подумал. Что Лёшка всё-таки—психолог, и специально не появляется, чтобы я — перегорел. В принципе можно было двигать додому, до хаты. Но удерживало пока то, что просто ради интереса я хотел послушать, что он мне предложит. Между тем Смурнов демонстративно показывал. Что углубился в весьма творческую работу: что-то беспрестанно чертил, перекладывал фотографии и странички с места на место… Его очи блистали азартом, а чело морщилось от вдохновении. Он делал номер газеты. Я был в очень большом недоумении… Через час, а то и больше появился И. О. Редактора. Наконец. Он не удивился моему присутствию. За руку он со мной не поздоровался. Я ждал, что он первый протянет, а он — что я потянусь к нему в согнутом положении. Оба мы не дождались. — Федя, мне сейчас некогда, — говорит он очень чётко и разборчиво, и я невольно удивляюсь (оказывается, придурок умеет внятно и разборчиво говорить!) и собирается уходить… и уходит, как всегда скромно потупясь, но весьма решительно. Эта манера ходить глаза в землю — единственное что осталось от его прежнего облика. Как всегда одет с иголочки. Лицо пополнело, и появилась барственная, начальственная осанка. Он быстро вошёл в роль. — А когда? — бросаю я ему вдогонку — Не знаю. . . – доносится из коридора. А может мне показалось? И тут я услышал голос. Мне показалось, что он происходил из стены, но это был смурновский голос: — Фёдор, ты — это — начинай работать. Мне стало смешно. Я сразу вспомнил анекдот, в свою бытность рассказываемый Райкиным: Любовник пришёл к любовнице. А тут неожиданно-негаднно возвращается муж. Любовник естественно прячется в шкаф. А тут начинается пожар. Муж и жена в ужасе бегают и кричат: — Что делать? Что делать? (заглавие романа Н.Г.Чернышевского, любимого произведения Вечно Живого Трупа!) Любовник приоткрывает дверцу шкафа и кричит: — Мебель выносите! Быстрее мебель выносите!!! Именно это и сделал сейчас Смурнов. Он выдал желаемое компашкой: залезть мне на шею и поиметь раба. Я с улыбкой и облечением вздохнул. Благодаря старческой болтливости Смурнова всё сразу стало ясно. Ясно и светло. Но мне туда не надо… А надо мне туда, куда три дня не принимают и \ — .-.=.-.— откладывают рейс… Я ничего не ответил Смурнову. Я подумал: что я буду его ждать?! Или буду за ним бегать?! Нет, конечно, не буду… То есть он чётко попытался поставить меня в определённую позу. Как психолог, Лёшка был не промах. Во всяком случае достаточно точно и чётко просчитал то, что по приходе я собираюсь поставить свои условия. А он хотел. Чтобы я продолжил работать «без условий». За идею. Как будто я был лимитой. Или загнан в угол. Посчитал меня за дурака. Если бы он просто хотел расстаться со мной, как с тем, кто вне всякого сомнения мог подсидеть его, то он сразу же без всяких убежек и пробежек сказал мне: «Пиши заявление!». И я бы написал. Он этого не сказал. Ещё минут десять, а то и пятнадцать я посидел в размышлении, поцыкал зубом и принял решение. Окончательное и бесповоротное. Я собрал кое-какие свои вещи и спокойно ушел с дипломатом и котомкой. . . Было всего лишь десять часов утра Хотя вполне возможно, и скорее всего, — это была провокация: меня подталкивали, чтобы я пошёл в администрацию, где у них уже было всё схвачено и оплачено… Или пошёл на конфликт… А ради чего? Всё-таки режиссёр был, именно он посоветовал Лёшке не принимать личного участия в оперативно-розыскных мероприятиях предпринятых Мудашовым, именно надоумил Лёшку сидеть и молчать на общем собрании и т.п.. И — пригласить на это собрание Смурнова. И больше я там не появлялся ни разу, пропуск у меня был действителен еще год или полтора. . . Названивал Галька, требовала трудовую книжку, требовала сдать пропуск, я отнекивался и говорил что если найду время… Она грозилась милицией… Потом прокуратурой. И т.п. Я так и не принёс им ни пропуск, ни трудовую. Впрочем, нет. Я не мог уйти с завода, не доложившись об этом Ботинку. И мне повезло… С вещами я шёл к центральной проходной, и размышлял, как мне найти Ботинка. Но как с ним связаться? Сам он мне не нужен был, мне нужно было его мнение по поводу события, а мнение я мог услышать и по телефону. Поэтому я склонялся к тому, чтобы просто позвонить ему и если не будет у того в кабинете посторонних, просто поболтать о тайнах мадридского двора Грязищенского машиностроительного завода… я почему-то не сомневался в его хорошем отношении ко мне… Но неожиданно издалека узрел идущего навстречу Ботинка, который заметил меня позднее, чем я его, а когда увидел меня , — сразу же перешёл на другую сторону заводской улицы… Мне стало смешно: и это тот человек, который я считал… Но мне всё равно было жутко интересно, что он скажет… Башмак был не дурак, далеко не дурак… а может теплилася надежда, что он сможет посоветовать нечто дельное… И я тоже перешёл на другую сторону. Ботинок недовольно остановился. — Что это тут у вас произошло? – встретил я его аккурат у моста через речку. Ему деваться было некуда — разве только броситься вниз головой в Вонючку. — Сходи к Ху*ко, — сказал он, нахмурившись и ничего не объясняя. Я думаю, что у него и самого положение было швах… Впрочем, из своего … — Коля, а зачем к Ху*ко-то? Ведь Лешка уже редактор. — Кто тебе сказал такую чушь? Он ведь и. О. . . Точнее — И-А… — подобие улыбки заиграло на ботинковских губах Ботинок не заблуждался насчёт лёшкиных умственных способностей и в его злобном исполнении ослиный рёв выглядел весьма качественно: — И-А! И-А… — Феденька, мне сейчас некогда, как-нибудь другой раз! Хотя до этого Башмак шествовал весьма вальяжно и неторопливо, а заторопился только лишь как увидел меня… Это было просто уникально удивительное совпадение: в один день за несколько часов сразу же решились все проблемы! То есть все они, и лёшка, и Смурнов, и даже Ботинок ожидали, что будучи в должности заместителя по штатному расписанию, я начну качать свои права… Так поступали все нормальные люди. Ведущие ежедневную изнурительную борьбу, схватку за кусок хлеба пожирнее.. И я — не исключение в этом плане. Хотя со стороны могло показаться, что я — ненормальный. На самом деле попытку расстаться с тиражкой я сделал ещё в прошлом году. И если бы не звонок Геббельса с приглашением вернуться, только бы они меня и видели. Просто слаб человек. Хорошо знаю это по себе. … Проходя мимо сарайчика заводского радиовещания, Федя с ностальгической улыбочкой окинул сие невзрачное строение прощальным взглядом. Как быстро пролетело здесь время! И как он, работая здесь, не замечал какое оно низкое и неказистое! Да, Действительно, приходилось много работать., но ведь и был сам себе— хозяин, а теперь вот всё! Больше он никогда здесь уже не появится… Пришло ощущение, что он последний раз на этом месте и больше никогда… Жизнь его закрутилась с непостижимой логикой, повернулась в совершенно неожиданную сторону… но Федя был довольно равнодушен — он чувствовал, что он не пропадёт … весь фокус, что за Лёшку был весь коллектив… А это значит —против меня. Воля народа трудового, так сказать… Это мне надо было доказать, что все они дураки и вообще не журналисты… Стоп, Федя! А если они не журналисты, почему ты молчал до сих пор? , конечно, этих «нежурналистов» принимал на работу Геббельс….Чисто логически ситуация была тупиковая. Гальку Фигинкину он принял, потому что так ему сказал Ботинок, Юльку-цветочницу он принял, потому что так ему сказал завснабглав… Х* Х* Х* Звонок Белиберды. Фамилия такая странная как татаро-монгольское иго. — Не узнал, богатым будешь… — сказал Федя.—А где? — Ты где? — услышал он в ответ прокуренный голос. — \ — .-.=.-.— — Нет, — твёрдо сказал Федя.— Я здесь работать не буду. Краем глаза заметил, как почему-то дёрнулся Смурнов. Домой пошёл пешком через все грязищи. Позднее лето. В зелёной листве местами уже явственно напоминает о себе осень. Но больше всего её под ногами. Вот машзаводские дома, построенные генеральным, сотни машзаводчан получили в них квартиры. Среди них где-то и квартира Лёшкина — МЖКовская. Похоже на машзаводе поставлена окончательная точка. Надо начинать бесплатно работать на «Нашу Газету». Никакого сожаления, никакой горечи. Наоборот, ощущение некоей лёгкости и даже окрылённости. И освобождённости—тоже. На Лёшку никакого зла. Федя по своему обыкновению—”отрезал». У него, Действительно, не было никого зла ни на Лёшку, ни на Геббельса. Ему казалось, что почти за год он взял всё то, что терял в своё время казалось бы бесплатной работы на Геббельса. … «Чем быстрее наступит красно-коричневый реванш, — размышлял наш герой, — тем лучше будет. Советский народ, затурканный «кровавой гебнёй,» перебитый и изрешёченный двумя войнами и зарешёченный наглухо ГУЛАГом—совершенно неприспособлен к капитализму…. Советскому человеку, совку необходима среда промежуточная, переходная, в которой он мог бы адаптироваться к небывалым и совершенно непонятным для него реалиям капитализма, = той же безработице… к существованию рантье… Приспособиться чисто психологически… Воспринимать Хозяина или Хозяйку не как эксплуататоров и мирских захребетников, а как — организаторов производства… Реваншистское общество не будет—объективно не сможет стать «социалистическим», поэтому оно будет этакой переходной ступенью…»
(Читать далее — Пролетая над Свободными Грязищами…1992.) > |