Вернуться к главе 13 Повести-2

Повесть о счастье, Вере и последней надежде.(НЕОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ)

.

Лучше жить на коленях, чем—умереть стоя… 1991. Из Главы 14.

..

This book is a work of my fiction. Names; characters; places; corporations; federal, state, or private institutions; WEATHERS and incidents either are the product of the author’s imagination or are used fictitiously. Any resemblance to actual persons, living or dead, historical and current events, present prisons or locales is entirely coincidental. Отстаньте от меня НАХ!

«»

Вечером в предпоследний день отпуска батя кивнул Феде на стул рядом со своим диваном… Завтра утром сын с женой и внуком отчаливал, — утром.

Федя сел с отяжелевшим сразу сердцем. Предчувствия его не обманули:

— Ну, что я могу тебе сказать… Феденька, мы с тобой видимся последний раз, — сказал Батя странным голосом и тяжело вздохнул…

(Продолжение следует)

Не смог Федя сказать при жизни и слов любви и благодарности своему отцу. Ибо если бы они были произнесены—то это бы означало некий итог, который подводится в конце прожитой жизни. А значит и расставание, а в тех условиях — это означало расставание навсегда… Конец.

Я – трус и паникёр, я слабохарактерный, я не хочу, чтобы это было — последний раз… Я сморщился, но не заплакал… Батя очень тяжело дышал… Он был очень измождён… слаб как ребёнок, пожалуй, даже Ярослав щас бы поборол его… Но тоже не плакал, хотя хотел устроить сцену последнего расставания… Он хотел сказать мне что-то очень и очень важное… Выстраданное, вымученное, выдуманное…

Выдуманное, потому что он не знал моих московских условий… И когда я сказал ему, что скорее всего буду работать на Красной площади он не поверил… Может, и поверил, но не это было для него в тот момент самым главным… И Москва, и Красная площадь были очень и очень далеко от его могилы, одной ногой в которой он уже прочно стоял…

— Ну — я думаю, что мы с тобой больше не увидимся …

— У меня появилась надежда, папа — безапелляционным тоном прервал я его. — С такой болезнью так долго не живут, может быть ошибка в диагнозе … Большая ошибка!

Фик его знает?! Такое впечатление, что он умер от астмы… а не от рака лёгких … Всё обрушилось на него — одно за одним—одновременно, одномоментно: сначала инсульт, потом инфекция и астма, и наконец диагноз рака лёгких… Сердечно-лёгочная недостаточность…

— Помнишь нашу соседку—она сгорела буквально за считаные месяцы; вот это настоящий рак лёгких!..

Несмотря на то, что батя смотрел на него крайне скептически, Федя врал так вдохновенно, что даже сам, — слегка рассердившись, что ему не верят, — сам поверил в свою ложь… Во всяком случае то, что батя может выздороветь, ему не казалось чем-то абсолютно невозможным…

— Мы с тобой обязательно увидимся! И скорее всего ещё не один раз!

Батя не ожидал такого отпора. Он растопырил всегда прищуренные последнее время особенно глаза и смотрел на сына как на умалишённого…

— Ты что? Действительно так думаешь? = сквозило в его всей позе, он даже перестал задыхаться, и это неожиданное отсутствие отдышки заставило Федю заподозрить нервную причину, — точнее ещё и нервную причину его астмы…

Х* Х* Х*

— Ну и что ты обо всё этом думаешь? — кот Матроскин вперил в меня свой тяжёлый взгляд. Первой мыслью было, что он заболел; причём диагностировали что-то очень тяжёлое и неизлечимое, типа саркомы или расшумевшегося тогда во всех СМИ СПИДа

— Я понимаю, что ты не смотришь телевизор и не слушаешь радио, кроме своего заводского, но неужели ты не мог выглянуть в окно? Посмотреть на природу?

На лето мои все до одного уехали во Владимирскую область, и субботу с воскресеньем был у них «в гостях», вернулся поздно, даже очень поздно, и поскольку завтра было на работу, перехватив быстренько чего-то холодного из холодильника, завалился спать. Утром даже не позавтракав рванул на работу, надеясь отожраться в заводской столовке за обедом…

— Чем это всё только закончится?

— Что именно? — не понял я.

Он сразу же понял, что я Действительно, ничего не знаю. Референт парткома, основная задача которого была писать выступления Самоварову. По докладам он у них был мастер. И со стилем и с содержанием у него было всё в абсолютном порядке.

Кот Матроскин осуждающе качал головой и смотрел на меня молча, словно потеряв дар речи.

С недоумением на лице («Ну что там ещё может быть такого?») я нехотя встал из-за стола и минуя геббельсовский стол подошёл к окну.

По всему Тьфуславскому шоссе от лева до права вытянулась колонна военных грузовиков, крытых грязно серо-зеленым брезентом, к некоторым было прицеплено еще что-то на колесах и закутанное в чехлы, похожее на артиллерийское орудие, к одной из машин была приторочена полевая кухня: война—войной, а обед—по расписанию…

Армейская колонна с военными почему-то вся застыла на обочине, а мимо них как ни в чем ни бывало, — разве только несколько медленнее чем обычно текла река грузовиков и легковушек, разве только новая +мебель, интерьер+ потеснила их, вместо обычных четырех рядов они, глубоко мирные и гражданские, струились в два потока взаимонаправленных.

Вообще=то говоря, если революция, то ожидалось увидеть пустое шоссе, как во время похорон Леонида Ильича Брежнева, а тут жизнь набрав разгон, никак не могла остановиться даже в такой кризисный период (и даже для инвентаризации, объявленной час назад ГКЧП). Я подумал, что эти движущиеся гражданские машины показали одно: люди перестали бояться, они взяли и поехали на работу—как будто нет никакой революции.

А эта армейская колонна была чужеродным телом среди них. Нет, не среди. Сбоку них. Люди не воспринимали обстоятельства как чрезвычайные: пекари пекли хлеб, шофёры везли груз, бомжи обшаривали мусорки и помойки. И только я один вместо того, чтобы писать статтю, смотрел в окошко и ковырялся в носу… — .-.=.-.— … Не в силах оторвать взгляд как будто не военную колонну с солдатиками смотрю, а на Медею Горгону по меньшей мере, я пробормотал во всеуслышание:

— Ну с вами, большевиками, не соскучишься!

Обернувшись я встретился со взглядом, полным злобы и ненависти. Впрочем, это могло мне вполне показаться, потому что после мгновенного хлопка пару раз веками на лице кота Матроскина воцарилось прежнее горестное и печальное, как будто у него помер кто-то из самых близких родственников… Я не то, что пожалел что сказал вслух то, что подумал, а просто вдруг понял—за какие слова был репрессирован мой дед по материнской линии…

— Что-то будет! — вздохнул кот Матроскин по-бабьи…

Х* Х* Х*

Из дневничка Бабы Гали

15 февраля 1991

<…>И вот мы прошли всё это, и экзамен выдержали на «отлично». Ведь 36 лет семейной жизни — это целая историческая полоса в жизни каждого человека. Мы прожили неплохо: никогда мы не ругались серьёзно, никогда не упрекали другу друга в в чём-то, всё текло ровно и спокойно, исключая некоторых моментов, у папА инсульт (психика была немного нарушена), а так в остальном — хорошо всё . Недавно папА поцеловал меня и сказал: «Я живу ради тебя, если бы не ты, я бы столько не прожил»…

Вспоминали как я два раза на дню бегала к нему в терапию, три раза ездила в Облцентр (в неделю) в радиологию, а могла бы и меньше, не столько себя терзать, даже Тася С* об этом говорила. Но есть что-то сильнее меня, то ли совесть, то ли долг, то ли … Действительно, любовь (а она всегда скромна и не криклива), — что двигало именно мною в то время, трудное для нас. А сейчас разве не трудно? Ах, Казимир Петрович! Прокурили вы свои лёгкие, по меткому выражению Кузьмича.

С самого детства надо было бабуле, царство ей небесное, более внимательно относиться к сыну, к его здоровью. Он рассказывал, как с детства всегда мёрз, как с детства нервы были не в порядке <ещё бы! Сын «врага народа», безотцовщина, он остро ощущал это давление, которое если и микшировалось, то наличием крымских татар, которые не были столь глубоко и полновластно заражены большевизмом… но всё равно… Как только он выжил вообще, мой бедный батя… — моё, Федя.>, откуда и высокое давление впоследствии, как нарушено было дыхание ещё в с раннего детства, ведь дышал он всегда открытым ртом. Никто не говорил ему, что дышать надо именно носом. \ — .-.=.-.—

Итак, прежде всего нервная система и дыхательный апппарат были нарушены сразу. А затем- сильные головные больи, спазмы печени, аппендикс и сознательное отравление куревом. Он, оказывается, прекрасно курил ещё «при немцах», в годы оккупации.. Вот так детский организм был отравлен ядом, ведь К* Колька, «друг детства» не курил, не стал курить, а почему? Батя говорил, что при первой же затяжке у него наступило страшное удушье. А наш орёл стал курить, и так курил лет… 43-44 года. В последнее время он курил «запоем», от пуза, тогда меньше отхаркивался, прекращались спазмолитические явления, свойcтвенные курильщику, бронхиту курильщиков. — .-.=.-.—

Не надо забывать, что папа родился уже от пожилых родителей. Организм в принципе могучий да дан «глупому», не тому, кому надо было бы. Если бы начать всё сызнова, всё же он был бы более внимаетелен к своему здровью. Истинно так: что посеешь, то и пожнёшь. Н я была отнсительно свободная. Ездила к роднмы, покупала, что хотела, не была особенно стестнена в деньгах в посёлке считали, что мы хорошо живём , об это свидетельствовал и Фрося Стерльца, она не ревновала меня к «своему супругу» <опять этот знамениты «отлёт»: припиывание несуществующих моментов имеющим место быть явлениям и событиям — моё, Федя.>. «Вы хорошо живёте между собой!» — говаривала она. Вот если бы не свекровь! Но и перед ней я чиста, моя совесть спокойна…

В конце нашей жизни мы ситали глубоко понимать друг друга, много в оценках события, в музыке. В артистах (оценках). Есть и большие расхождения, в смысле книг. Вчера мы с Таней много говорили а книгах, она их очень любит (филолог), да некогда ей читать.

«Эх! Как поздно, поздно, и так рано, рано… » — говорил один из героев ранней советской белорусской литературы.

Жизнь прожить — не поле перейти.

Сегодня во сне видела Надю, комсорга нашей группы, с чего бы это? Очень явственно с ней говорила о девочках группы, всопминается молодость через сон

«Отче наш! Помоги, помоги, дай ещё немного Казимиру здоровья, терпения, мужества, ещё повремени, ещё не время…»

Х* Х* Х*

Сначала была даже известная гордость, что после стольких лет безвременья, осознанно и целенаправленно созданного временщиками. Когда ничего не происходит, я стал свидетелем – очевидцем танков на улицах Москвы. И курьезно ————— начало путча. Просто у нас… Путчем, впрочем, его назвали потом. А в то время, во дни непосредственно самого путча, было другое— только что рождённая, абсолютно новенькая аббревиатура ГКЧП, и абсолютно новое слово—гэкачеписты… И всё это «новенькое» абсолютно соответствовало тому, что происходило на глазах Феди.

Впрочем, вторым соображением приходило, что это «новенькое» до слёз в глазах и липкой слюны страха во рту похожее на такие старые слова: чекисты, энкаведисты, гебисты, — в общем, андроповцы…

Маленький толстенький седенький и ужасно практичный, напоминающий в этом кота из мультфильма «Каникулы в простоквашино» он пришел ко мне в кабинет этак без пятнадцати восемь и вздохнул по-бабьи.

Первое впечатление: это всё очень далеко и совершенно не касается меня лично, и мне нет никакой разницы, кто будет править страной – Мишка Горбатый, Борька Пьяный или какой-нибудь новоявленный Янаев=Пи*даев.

Хрен редьки не слаще.

У Леонида панические настроения. Мол, теперь партия всё задавит; всё, что зашевелилось. Я сказал, что партия сейчас не такая дура, какой была все эти 70 лет, и нынешний партком не сравнить с тем, что было—приходит молодёжь, насиженные местечки занимают новые люди. Он посмотрел на меня как на сумасшедшего…

Откуда такая ненависть к партии у Леонида непонятно. Она была бы понятна у какого=нибудь репрессированного, или бывшего диссидента, потянувшего срок за невинный анекдот и севшего по доносу стукача, а это был молодой человек, у которого, по-моему, даже в роду не было и в помине репрессированных.

Из разговора по поводу красного цвета с Леонидом:

— Это всё равно что вот тебе дали бы нарукавную повязку со свастикой? Ты бы её надел? — будущий литературный гений мыслил образами

— Не, ну ты не преувеличивай … не передёргивай… начнём с того, что тем, у кого на спине давидова шестиугольная звезда, повязки со свастиками не предлагали…

Леонид хмыкнул

В действительности это спор о литературном первородстве… Можно ли было быть членом партии и антикоммунистом и антисоветчиком? Одновременно!

Леонид не удивился этим фединым словам. Мысль о том, что наш герой —это элементарный еврей—она была на поверхности…

Но самое главное, что наш герой, как впрочем и вся страна жила ожиданием красно-коричневого реванша, и когда он произошёл. То это не было слишком большим сюрпризом… Танки на площадях и улицах Вильнюса? Пардон, Москвы… Да мы этого ждали и—дождались! Отсюда и спокойствие, граничащее с равнодушием—

В отличие от ГКЧП, которого одни ждали с очень большой надеждой, а другие—наоборот, Великая октябрьская социалистическая революция, расстрел большевиками безоружного народа, красный террор и тп. для большинства тогдашнего российского общества был полной новинкой и большой неожиданностью…

«Крушение Великой Империи Зла произошло, когда я работал на машзаводе. В личном плане это было достаточно тяжелое время именно своей плотностью, загруженностью под завязку: ребенку два годика, полтора года тянется тяжелейшая неизлечимая болезнь отца, давит всей тяжестью многотиражка, в которой я фактически работал на двух должностях… правда, к тому времени я был уже заместителем редактора, прибавилось денег, но по-прежнему свободного времени не было. Был в рабстве у Геббельса.»

Ждали, что Советской армии будет отдан приказ стрелять в советский народ; ждали, что краснозвёздные танки поедут на безоружный советский народ и будут давить, давить; ждали, что новая историческая общность людей—великий советский народ—возьмётся за булыжник=оружие пролетариата и т.п. Ждали, что может начаться нечто вроде второй гражданской войны…

Народ не испугался. Он ждал этого.

Х* Х* Х*

04.03.1991

Вчера тёща пришла с магазина и с нарастающим (?) ужасом стала рассказывать о том, как две женщины подрались из-за последнего пакета молока. Когда пакеты начали заканчиваться, толпа наэлектризовалась, и они подрались. Ср. хищники, которые <неразобр> Моя: у меня не было настроения сцепиться.

Я никогда не волнуюсь, если заканчивается…

Подумаешь? Молоко…

Родимые пятна капитализма, построенного в боях социализмом.

Х* Х* Х*

Потом позвонил Геббельс…

Помню удивление, но одной из первых не столько мыслей, сколько ощущение, — когда я увидел эту армейскую колонну, была одна – мне стало жутко жалко этих солдатиков которые там и сям сидели в грузовиках; они сидели и не знали, что ожидает их впереди. Пушечное мясо. Бедные ребята! Не дай Бог, оказаться на их месте в грузовиках… простоволосые, с пилотками, заткнутыми на плечах под погоны…

Геббельс с чрезвычайной торжественностью, пародируя голос Советского информбюро времён Великой Отечественной войны, приказал идти на радио.

На лицах простых заводчан я не заметил ничего особенного: ни радости, ни горести.

Мы включили громокоговорители. По ним передавали классическую музыку и повторяли одно и то же маловразумительное сообщение, из которого мне запомнилось только одно слово: «Инвентаризация». Как будто к своему народу обращался не лидер, не вождь, а — главный бухгалтер… Ну и кто пойдёт в красный огонь и чёрную воду — за бухгалтерской крысой, взобравшейся на самую верхушку красно-коричневой пирамиды советской власти?

Я не мог не подивиться глупости. Было очевидно, люди рвались к власти, не имея никакого представления, чем они будут заниматься на следующий день после того, как шапка Мономаха окажется у них на ихней дурацкой башке.

Дорвавшимся до власти вообще нечего было сказать своему народу. Потому, наверное, что это был не их народ,

… укрывшись за танками, за солдатами, за «кровавой гебнёй» — они всю жизнь были инопланетянами в своей стране.

Все эти события были совершенно странными и непроницаемо загадочными, но самое главное, что они больше смешили меня, чем страшили. Правда, потом приходило соображение, что это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

Ну и ещё было просто интересно.

Было ощущение что ворвалось в жизнь какое-то фестивально=карнавальное начало… Когда под ночь наряжаются цыганами и вечером дети начинают ходить по квартирам…

К перестройщикам, особенно рьяным, как их тогда называли – «ельцинистам», мгновенно сменявших на глазах «горбачёвцев» я уже тогда относился с недюжинным скептицизмом…

Х* Х* Х*

Последние «политические» разговоры с батей…

Первые «свободные» газеты… Одну из них я привез в подкладке сумки в Дрисню осенью 89. Специально ездил за ней на Арбат. Выложил за неё целый целковый. Вообще-то, «Правда» в та поры стоила три или пять копеек, а тут целый рубль!! Батя прочитал и удивился, а что в ней такого? Но читал очень медленно и внимательно. Вот именно! А почему ж не разрешали до сих пор?! А может и правильно не разрешали: меньше глупости было, а та которая была, являлась официальной, государственной, порождённой «умом, честью и совестью нашей эпохи», которой и положено быть прискорбно глупой и дурацкой от первой до последней буквы алфавита.

Никогда из памяти уже не изгладятся Толчок (Пиночет? МаоПер-Дунь?) и Геббельс, рвавший из рук друг друга, кто первый прочитает, свежий только что доставленный с почты «Огонек» … Потом эти восторженные брызжущие слюной воспоминания об длиннющих очередях у киосков за «московскими новостями», — газета не распространялась по подписке . мне это все было крайне непонятно.

И даже неприятно. Перед этим я несколько лет – четыре года (с 1984 по 1987 годы) – регулярно слушал зарубежные голоса, даже записывал на магнитофон, и мне эта свободная пресса уже была достаточно хорошо знакома. И самое главное ведь было не содержание её, а повадки. Они все косили под большевиков, эти все Члены внезапно оказавшиеся правозащитники из Высшей Партийной Школы из ЦК КПСС. И то, что печатали в «Огоньке» ещё на версту отставало от той же «Утопии у власти»: правда и то, что «антисоветская сволочь» хлестала «советскую сволочь» всё сильнее и наотмашь…

Да толку что!

Х* Х* Х*

— .-.=.-.— \ — .-.=.-.— — .-.=.-.— +)(%;

Федина запись от 26.08.90 г.

«Может, самое большое достижение отпуска – это понимание, в какой ЯМЕ я был… И именно он, Батя, вытащил нас всех из этой ямы. Сейчас в Москве вокруг меня совершенно другие люди; они ничуть не лучше тех, что остались в Дрисне, просто они—другие… А может просто и очень просто — дальшей… Они не особенно интересуются мною, а я безразличен к ним… И на полустанке Тихий Омут, и В Москве люди снуют близко-близко друг к другу, но в столице по общению они очень далеки друг от друга, а на полустанке едят друг друга поедом…

Понимание, что всю прежнюю жизнь я должен был врать, притворяться, скрывать свои настоящие мысли.

Громом среди ясного неба был батин вопрос:

— Почему ты мне раньше ничего этого не говорил?

Вопрос совершено правильный: если ты такой умный, почему всё это время молчал… Чего скрывался? Чего боялся?

Так что не всё так просто, Федор Казимирович!»

… Действительно, уходит всё наносное, всё, что было сверху, — остается глубокий стереотип: звериная ненависть к иным, к интеллигенции, к тем, КТО умнее их. , потому что они — самые умные, а эта вшивая интеллигенция, она просто самая хитрожопая, жиды, прости Господи, одно слово…

…- Если бы я знала грамоте, я бы такой была?!

А кто тебе мешал научиться ей? – вопрос, который она никогда не слышала от своего внука Феди, и уже никогда не услышит.

А щас я говорю тебе моя дорогая бабуля: «А может быть и вообще не была… Если бы ты была грамотной, тебя давно бы расстреляли сразу…»

— Белогвардейка… — это слово Федя услышал уже взрослым. Как будто не про его бабушку. Да, скорее всего она была в тылах войска махновского, с которым проделала путь из-под Полтавы до Перекопа… но махновцы были зелёными… Они не были белогвардейцами…

Федя исходил из того, что у каждого есть инстинкт самосохранения… и скорее всего именно это внутреннее приказывало бабуле — не учись… Неграмотным многое прощалось… Советская власть была властью безграмотных. Не прощалось — грамотным.

Прокручивая свою жизнь под этим углом зрения, Федя действительно, обнаруживал очень много недоговоренного, что готово было сорваться у него с языка, но – не сорвалось, умолченного, затаившегося, а иногда и простого обмана. Федя говорил «да» там, где надо было говорить «нет» и наоборот. Федя не считал это важным. Главное было другое. А что именно?

Но с другой стороны, как это сковывало руки: книги покупать не смей, высказывать свое мнение не смей и т.п.

— Книги?

— На черта они тебе надо?

Нормальная реакция нормального человека, не так ли?

— БВЛ (Библиотека Всемирной Литературы)? Купим и больше ничего из книг покупать не будем…

И так далее. Естественно, эти запреты где-то обходились, где-то …

Да, Феде удавалось покупать и книжки, и выписывать «ненужные» журналы и много чего разного, но рядом постоянно существовало молчаливое неодобрение его деятельности, молчаливое стремление направить его в другое русло — то самое практическое, каким живут вокруг меня подавляющее большинство людей.

… Да, Федя неплохо учился, но даже по мнению его близких – чересчур учился, слишком учился– опять, значитца в ————-

И т.д. Какой характер мог получиться в таких условиях? Что кроме изворотливого, заранее готового на ложь, на отступление, трусливого не желающего жить открыто человека..

И всё это мерзким мертвым грузом потащилось вслед за Федей в новую семью, где создаются точно такие же условия…

— .-.=.-.—

\Х* Х* Х*

В тот самый знаменательный исторический день уже после обеда ближе к окончанию рабочего дня, Федя с тяжёлым чувством поднимался по лестнице на четвёртый этаж в старый партком. Непосредственно перед входными дверями стояли два парня, которых он здесь никогда не видел, и подумал, что они вышли покурить …. Нуда, первое что пришло ему голову, хотя этот пятачок не был предусмотрен для курева и у них было для этого предусмотрено другое место—пожарная лестница с другого конца этажа…

Один из парней вдруг молча перегородил мой путь, так что я с ним почти столкнулся.

— Вы по какому вопросу? — он посмотрел на меня сверху вниз исподлобья как Ленин на буржуазию.

— Я?…—привыкши, что вход в партком всегда был бесконтрольно свободный, я растерялся…

Пауза затягивалась…

— Это что допрос? — наконец опомнился и взъерошился я…

— Вы просто скажите: по какому вопросу и к кому? — вмешался второй более низкого роста и видимо играющий в связке кнута и пряника, роль «пряника»… \, конечно, я мог просто развернуться и пойти вниз по лестнице ведущей вверх, но—информации не было никакой, даже телефонная связь периодически то отключалась, то включалась как-то хаотически, и мне надо было просто сориентироваться…

На завтра было назначено заседание суда по делу простого работника против машзавода, Геббельса я предупредил, что задержусь… Он … у него глаза полезли на лоб…

— Ты что не понимаешь, что в такое время…

— .-.=.-.—

— Ну что вы две строчки не прочитаете сами? — я разыграл притворное удивление.—Ладно! Часам к 12 я буду точно… Может, раньше.

— У Башмака? — с ненавистью спросил Геббельс.

Я промолчал не стал говорить ни да, ни нет…

После этого крайне неприятного разговора… Я тем более вынужден был подстраховаться разговором с Башмаком.

Поэтому я продолжал стоять и сказал, что мне нужно к—я назвал настоящую фамилию Башмака.

— ну подождите я щас узнаю, а как… как ваша фамилия?

я молча достал редакционное удостоверение и развернул. Я почему-то подумал, что меня сейчас пропустят сразу…

Фигушки!

Никакого действия. Впрочем, и противодействия тоже не было..

Он ушёл. Я остался с его напарником.

Была пересменка. Резко вдруг замолчали, перестали ухать пресса; замолчали надоедливые компрессоры, не стало вообще никаких посторонних звуков. Вот такая неприятная тишина, как на кладбище, ассоциировалась с событиями всемирно-исторического масштаба…

Весь день, сдобренный адским адажио Лебиденного озера (Лебединая песня красно-коричневого режима?) неприятного ожидания чего-то… И вот поздним вечером этого первого исторического дня вообще заканчивался на минорной ноте.

Сказать, что мы не ждали ничего такого и ГКЧП было неожиданным… начиная с определённого периода ожидание красно-коричневого реванша стало нормальным состоянием не только меня.

Судя по двум работягам, которые будучи членами партии согласились прийти сюда после рабочего дня постоять охранниками, достаточно большое количество «хитрожопых», чтобы потом сказать своим внукам и т.п.…

— Папа, а где ты был в дни путча?!

— Проходите, — неожиданно мягкий голос вернувшегося вывел меня из кладбищенского раздумья.

Партком никогда не был столь оживлённым, на рабочих столах стояли стаканы, чайники, печенье… Чем-то напоминало революционный Смольный, как он изображён в фантастических живописных полотнах и мифологических картинах Великой Октябрьской социалистической революции… Старенький радиоприёмник вместо бравурных маршей из «лебединого озера» хрипел, шипел и плевался неразборчивыми остатками слов… Видимо, был настроен на зарубежные голоса…

Это было правильное решение. Начиная с 1917 года правду можно было узнать только и только лишь из-за океана.

Около радиоприёмника сидела незнакомая девушка… Она держала в руках шариковую ручку и что-то записывала в блокнотик… Все кабинеты были настежь… По коридору с неприкаянным видом ходили какие-то совершенно незнакомые люди… Никакой радости на их лицах не было видно… Наступал вечер первого дня ГКЧП

В кабинете Башмака было страшно накурено… не помогала вентиляции и открытая настежь дверь… его самого не было… он был на совещании. На каком и где = непонятно…

Из разговоров — меня сразу же приняли за «своего» —я понял, что обсуждался вопрос, что делать с колонной пустых междугородних автобусов, которая стояла весь день — практически с утра где-то недалеко от машзавода… Речь шла не о работягах, которые уже пошли и сплошным потоком выливались за машзаводскую проходную…

Почему-то говорили об интеллигенциях, инженерах, чертёжниках и т.п., которые ещё оставались на рабочих местах, но вот-вот должны были пойти сейчас через проходную… пожилой мужчина в очках рассказывал, что в конструкторском бюро появились горлопаны, которые призывают остальных завтра не выходить на работу, а идти—прежде всего «Туда»…

Ельцин пошёл против…

Впервые в этих стенах эта фамилия произносилась уважительно, без презрительных эпитетов… Говорилось, что так и не удалось заглушить радиостанцию Московского Эха… Непонятно почему она продолжала свободно вещать… Кто-то предположил… Слухи, слухи…

— Сейчас весь вопрос, на чью сторону станет армия…

Пожилой мужчина пенсионного возраста тяжело вздохнул:

— Армия? А что у нас уже нет милиции? Нет органов, в конце концов…

Его вопрос повис в гробовом молчании. Все мы поняли, о каких именно органах шла речь… Не о половых же? Не о партийных даже! О тех самых, которые на протяжении 70 лет безостановочно снабжали конитенгентом ГУЛАГ…

Безостановочный конвейер смерти остановился?

В это не верилось… не укладывалось в голове. Это явно какой-то шулерский приём со стороны власть и деньги поимевших.

Ну может быть забуксовал—на время…

Это временно.

— «Греки» отказываются… требуют предоплаты…

— Этого и следовало ожидать! — саркастически произнёс Башмак.

Х* Х* Х*

, конечно, если бы не было Вильнюса, не было бы кавказских событий, среднеазиатской «золотой молодёжи» и т.п.—то у меня нет никакого сомнения, что советский народишко на улицах и площадях… смяли и раздавили бы танками, на худой конец — задавили бы другим советским народишком…

На \»белый терор» ответили бы «красным»? Или \»красно-коричневым» — какой хрен разница? Как тогда — в 1917 году…

Но поиметь второй Вильнюс в центре Москвы, видимо, власть поимевшие опасались и описались… Или что-то было не так… Или что-то им мешало…

Ничего не понимаю!

Сами знаете, что мешает плохому танцору…

В конце концов деньги не пахнут, особенно если они—по локоть в крови…

Х* Х* Х*

То есть, собственно сам разговор начался с того, что батя поинтересовался, зачем Феде нужен этот английский. Лучше бы я занялся чем-нибудь более полезным. В ответ Федя, может быть, даже несколько неожиданно для себя произнес монолог, потому что обычно он не отвечал на такие вопросы, отмалчивался либо отшучивался. А тут его как будто прорвало

Нет, не монолог, а речь прокурора или близко к ней. Смысл её в том, что…

Как только человек начинает пытаться выползти… или просто совершает какие-то свои оригинальные поступки, так сразу же его останавливают. Как пример, Федя привёл, что картошка у нас всё время родилась мелкая… И каждый год одни и те же разговоры—мол, надо поехать раздобыть хороших семян и посадить полноценную картошку, но—воз и ныне там… Получилось: и картошка у нас мелкая, и жизнь наша, полная ошибок.

И этим своим раздражённым выступлением наступил на больной мозоль. Причём очень большой мозоль… «Для меня характерны вот такие ошибки во взаимоотношениях с людьми… Но обычно—это с чужими людьми. А здесь я спустил собаку на родного…»

К тому времени Федя осознал, что он мог бы подготовиться к тем переменам, который происходили у него на глазах, гораздо лучше…

— Почему ты раньше мне этого ничего не говорил?

Федя, злой и раскрасневшийся, пожал плечами…

\, с другой стороны, этот неклюжий спор, этот — .-.=.-.— конфликт, он помог бате отключиться от своей болезни; Феде показалось, что батя даже перестал задыхаться…

«Я был глубоко неправ! Прости меня, отец! Твоя ранняя и безысходная, в смысле абсолютно смертельная болезнь пришибла и меня.. Какое-то страшное нервное напряжение довлело и надо мной. И очень большая раздражительность! Твоя болезнь — это как удар ножом в спину. Всю жизнь сидеть на твоей шее, такой мягкой и уютной, а сейчас вот спуститься на землю, встать на свои ноги, такие слабые и хрупкие…»

Для Феди это был стык, стечение; схождение клином всего одно к одному: и рождение ребенка, и значительно увеличившаяся нагрузка на работе, и жара, и этот выродок Ж., и необходимость каждый день ходить за молоком в самую жару, а жара в том году действительно стояла даже для Крыма неожиданная – год роковой по напряженности…

Впрочем, и двухтысячный у Феди оказался точно таким же напряженным…

«Я понимаю: всё это не оправдание. Я обязан был сдержаться во чтобы то ни стало. Притвориться. На худой конец, не понять вопроса. Да мало ли что.

Ну почему это всё вдруг выплеснулось из меня?

Я был неправ и в том, что вспыхнул, когда лев был смертельно неизлечимо болен, а не тогда, когда он был полон сил. Потом я съежился и уполз обратно, оставив на поверхности равнодушный фасад.

— .-.=.-.—

Батя почему-то считал, что я в Москве долго не задержусь..

Был удивительно погожий осенний день, а он, одеревеневший, застывший в ожидании очередного астмического приступа, был удивительно хороший человек…

— Если бы я знала грамоту, была бы я такой?

Это мне её внуку досталось генетически.

Кажется, именно в этот момент такого конфликтного спора оно вырвалось у бати, эти зловещие слова:

— Лучше бы я остался комбайнёром…

Чисто за компанию он поехал сдавать экзамены в сельхозинститут, неожиданно сдал и был принят… Нет, кажется у них всё-таки были направления от колхоза.

На заочное отделение.

У нас, рядом с нами всегда существовал некий вариант нашей жизни, более благополучный, более благоприятный… Но этим вариантом мы не воспользовались…

Мы сознательно выбрали другой—менее благополучный, более нездоровый и т.п.

Х* Х* Х*

— .-.=.-.—

Х* Х* Х*

«Ну всё! Кажется, пиздец. Может, ещё и ночевать заставят…» — тяжело вздохнул наш герой. Вот уже битый час он сидел в кабинете, в который три года назад он вошёл не только с опаской, но и с надеждой… Теперь этот кабинет показался ему маленьким и yxnj;ysv? Понятно, что у него был нежилой вид, хотя прошло всего несколько месяцев простоя, но заводская пыль, она очень и очень едкая и лежала на многих вещах, на мебели и особенно подоконнике широкого окна приличным слоем… Не столько лежала, сколько прилипла ко всем, к ним…

Внезапно вошёл Башмак. Его лицо было похоже на маску. Глаза были каким-то замутнёнными. Федя первый раз видел его таким. Он прошёл к креслу, но садиться не стал. Обвёл глазами собравшихся:

— Ху*ко сказал, что если завтра кто-то не выйдет на работу без уважительных причин, то увольнять на х.. без выходного пособия, — но голос был безжизненным и каким-то вялым, Он был не дурак, и прекрасно понимал, что это распоряжение, даже не приказ, отданное скорее всего устно, в то время когда первая смена уже закончилась, и началась вторая, гораздо менее многочисленная и прежде всего отсутствием заводской инженерии… — оно уже безнадёжно опоздало.

Те, кто собрался идти «туда» завтра, или даже сегодня ночью…

— Об этом приказе Ху*ко надо сообщить всем! — изрёк Башмак с каким-то дополнительным усилием.

Никто не шелохнулся. Не бросился к телефонам. Не стал названивать.

— А может позвонить в обком? Или даже в ЦеКа? Напрямую! — робко спросил чей-то голос

Федя оглянулся на говорившего, это был «Сатана», это была кличка одного из парторгов, активистов и т.п. Которого на партконференции ставили в пример остальным…

Башмак слегка повернул в его сторону свою маску и сделал слегка звериное выражение:

— Я выше головы никогда не прыгал и выпрыгивать из штанов не собираюсь, — изрёк он один из своих афоризмов.

На его лице серела маска. , наверное, что-то было с мимическим мышцами. А глаза затянулись мутно-оловянной плёнкой. «Наверное, такое лицо возникает у умирающего… — неожиданно подумалось Феде.—у умирающего лебедя…»

— «Греки» отказываются… требуют предоплаты…

— Знаем, — вяло махнул рукой Башмак. И дополнил картину —Столовка тоже отказалась—нет продуктов, нет людей… Весь день тянули резину и в самый последний момент…

Он снова махнул рукой. И произнёс с какой-то странной миной и странным голосом.

— Все свободны!

И он снизу вверх махнул рукой уже на дверь из кабинета.

Федя обрадовался так, что не смог скрыть своего облегчения, мимика пробежала по его лицу, и одновременно он заметил колючий взгляд зав. Отделом по сбору партийных взносов Маргариты Фёдоровны, её лицо было каким-то злым и печальным… Он и раньше не доверял ей, а сейчас всё понял, поняла и она, что он понял…

Возвращаясь в электричке, на глазах уже темнело, тем более что небо было затянуто тучами и срывался дождик… И в окне ‘tkrnhbxrt он уже видел не деревья, столбы, заборы, верхушки здания за заборами, но—собственной почему довольное, с лёгкой улыбочкой идиота—своё лицо…

ЖИЗНЬ ЕСТЬ СОН!

Откуда это ощущение сна? Ощущение нереальности происходящего? Гону уже не сколько раз ловил себя на том, что не воспринимает происходящее с ним всерьёз … А это плохо, потому что жизнь — это не плюшевый медвежонок…

Жизнь – не компьютерная игра! Её нельзя начать жить заново… Живём—раз!

Х* Х* Х*

Сто строк, сто грамм…

«А паразиты – никогда!…» Собственно, одной из причин – мысль с обочины – сначала на пролетающие Запорожцы, Москвичи, Жигули, потом – на Мерседесы и Джипы — крушения коммунистов и была эта странная идея: какого черта кормить паразитов. Помню ненастный осенний день. Я, кажется, ехал или в Дриснепетровск, либо из него в Дрисню и в купе мужичонка, достаточно умно рассуждающий, показал ехидным глазом на газетку…

= Горком партии добился повышения урожайности… — процитировал он.— А какой отношение имел горком партии . — он что – пахал? Или Сеял? Какое ОНИ вообще имеют отношение к зерновым? – глаза мужичонки заблестели ненавистью именно к ПАРАЗИТАМ.

Я, помню, был так пришиблен меткостью этого наблюдения, что поделился им с батей. Тот подумал, пожевал – он был внутри Системы, а я снаружи – и возразил:

= Нет, райком имеет самое прямое отношение. Он обязан потребовать глубину сева, проконтролировать вспашку.. сумеет он это сделать – значит будет урожай…

«А агроном тогда зачем?» — этот вопрос чуть-чуть не сорвался с Фединых губ… но он вовремя прикусил язык.

Как и в годы ягодовщины, ежовщины, бериевщины, андроповщины, так и … власть гребла всех подряд и ленилась разбираться? Кто есть кто…

Х* Х* Х*

03.06.1991

Сынок, у нас прогулка!

На улице было по-утреннему прохладно и необыкновенно свежо. Всё пыль да пыль, но вчера вечером ветер откуда-то натянул тучи и полночным глухим часом прошёл дождик небольшой. И вот когда мы вышли — всё вокруг нас преобразилось: позеленело, заиграло более яркими чем обычно красками, а пыль на земле, и особенно на асфальте наоборот потемнела…

Утром ощутил он <неразобр> но с Востока алела заря, а на Западе ещё темнела синевой единая продолговатая туча, обнимавшая весь край горизонта. Мрак и свет делили небо пополам. У самой нижней кромки, сливаясь с верхушками деревьев и крышами домиков, туча была тёмно-фиолоетовой до черноты… И в то же самое время первые розовые лучи солнца, пробиваясь с востока дошли до тучи на западе, и отразившись от их черноты и угрюмости окутывали городок призрачным светом:

— Чего куксишься? Ничего, ничего… Поспишь в коляске…

Х* Х* Х*

В последних разговорах с батей я так между прочим сказал, что если мне повезёт то я буду работать на Красной Площади. Батя не поверил и так подозрительно посмотрел на меня. Я сам осознавал, что всё это выглядит как-то сказочно хорошо у меня складывается. Рассказал об Игорьке, о том, что я ценю и готов хоть сию минуту бросить тиражку и стать внештатным корреспондентом, что есть поддержка со стороны С*, и т.п. Правда, я пока ещё не перебрался туда…

Когда вышел первый номер «Нашей Жизни»?

Смысл и назначение нашей жизни сокрыто от нас всецело, мы почти всегда за редким исключением неправильно оцениваем то, что происходит с нами в нашей жизни в данный момент…

Федя никак не мог понять, почему его матушка так беспробудно ошибается в окружающих её людях, в их истинных намерениях и т.п. Батя был прав, говоря\: «Вы без меня пропадёте как мухи». Она казалась ему доверчивой до дурости… Способной поверить первому встречному и поперечному\, который улыбнётся. Сделает пару комплиментиков её , и особенно обожаемому ей сыну…

Особенно это: Федя был устроен как-то так, что любая похвала, слова одобрения ему самому вызывало у него настороженность. «А зачем этот человек меня хвалит? » — в его голове включался Органчик (термин Н.Е. Салтыкова-Щедрина) и — естетсвнное это было генетически—и он задумывался: «Может, этот человек от чистого сердца, а может он хвалит меня потому, что ему от меня что-то нужно? А что ему \может быть от меня нужно?» Такой подозрительности у матушки не было и в помине. Любую лесть в свой адрес она воспринимала за чистую монету…

Х* Х* Х*

Разговор с Усьтичем в машине. Первые бессильные скупые слёзы. Они катятся по щёкам, но я даже не делаю попытки утеретьсЯ, убрать их с мкорых щёк… Слёзы скупые и злые…

— Он всё боялся, что у нас не получится — не хватит досок на гроб, не успеем ничего достать…

Витя перечисляет, что сделано.

В Дрисне сухо и тепло.

Раньше подъезжая к родной станции, я «оживал» и приходил в весёлое состояние духа, теперь — большой страх овладел мною… Сердце колотится и колотится. И я ничего не могу с этим поделать.

Подъем по лестнице. Всё ближе и ближе. На площадке гроб — голубой, с розами из белой кисеи, болтаются концы лент чёрных, траурных…

Я захожу в квартиру как бы притихшую. Чужая женщина вся в чёрном отводит глаза вниз и в сторону. Скинув туфли, босиком иду в большую комнату.

Замираю от приготовления к жути.

Посреди знакомой комнаты под люстрой с вечно проблемными лампочками лежит незнакомый мужик.

Он как-то помолодел, посветлел и неузнаваемо изменился…

То сморщенное мучительными страданиями лицо, всё время напряжённое ожиданием очередного приступа как-то разгладилось…

Огромный нос торчит на худом лице как Вавилонская башня, а ноздри чернеют как пещеры. Я всмотрелся в остановившиеся навсегда черты и — узнал батю.

Вместе с тем отмечаю, что никакого страха, которого я так боялся, — внутри меня нет.

Более того на мою душу вдруг снизошло какое-то умиротворение. Откуда оно взялось? Не понимаю…

Правда, волнами налетает чувство острой и пронзительной насквозь жалости…

На глаза наворачиваются слёзы…

Малейшее воспоминание может вызвать рёв… Сдавленные рыдания…

В ушах вдруг зазвучал батин голос…

Никаких слёз! Только не надо слёз…

Х* Х* Х*

— Зайди! — голос Башмака Феде не понравился.

— К Ботинку, — сказал он Геббельсу, положив телефонную трубку

Геббельс взорвался:

— А ты знаешь—мне это надоело! Мне это уже надоело! Чего он там раскомандовался, ммандюк! Он что не знает, что партии—пиздец?! — сказал член партии с 1956 года, почти 40 лет. В рядах «ума, чести и совести нашей эпохи» — Достал, мудак!..

Федя пожал плечами. Выяснять идеологически отношения с начальником ему не хотелось. После путча он начал чувствовать себя отрезанным ломтем. Он выпрямился. В мечтах Федя уже писал заявление на расчёт.

— Да завтра, Константиныч! — не дослушав его, Федя закрыл за собой дверь.

Геббельс был так зол, что ничего не ответил.

Куда «Зайди!» Федя понял сразу. Комнаты парткома в новом корпусе были опечатаны сегодня утром, поэтому Федя сразу пошёл к лифту. О том, что сегодня Ельцин подписал Указ о запрещении деятельности КПСС, стало известно только после обеда, несколько часов вперёд. Так почему же опечтали заранее? Видимо, был некий другой, источник, канал информации… Какой? Об этом Федя мог только строить догадки. Как утром опечатывали, он не видел. Просто выйдя yf обед, он в коридоре увидел Голоёбова

— война войной , а обед — по расписанию, — дежурной шуткой приветствовал его Федя крепко рукопожимаясь…

— Какой обед? — с неподдельным возмущением отвечал Голоёбов.—Хожу как караульный у Мавзолея.

— не понял, — опешил наш герой. Подойдя поближе увидел полоски бумаги с круглыми синими печатями, наклеенные поперёк дверной щели…

— а где же надпись? — не удержался Федя.

— какая ещё надпись? — принял за правду

— Как какая? Райком закрыт—все ушли на фронт!

Издеваешься?

Поэтому наш герой направился по ставшему за четыре с половиной года работы в тиражке привычным маршруту—по берегу речки в сторону прессо-кузнечного цеха. Поднялся на четвёртый этаж—двери старого парткома были распахнуты; никакой охраны. И в отличие от того последнего посещения людей здесь практически не было—Голоёбов, М* и Башмак.

Вот и всё. Впрочем, был ещё какой-то странный затхлый запах, запах плесени и гнили, и хорошо знакомый аромат старинных библиотечных книг, видимо помещение давно не проветривалось… Пройдя по коридору до конца наш герой понял. Откуда это такой запах… С непривычки засвербело в носу, наш герой чхнул.

— Включайся! — сказал ему Коля.

Старинные ещё довоенного типа двойные двери, всегда закрытые на ключ, без табличек, сейчас были открыты настежь, замок взломан с потрохами и по-моему валялся рядом. Там внутри при скудном свете электрической лампочки Ильича без абажура под самым потолком стояло несколько стеллажей. На них стояли папки со сброшюроваными и переплетёнными листами формата А4. У входа возвышался величной с бочонок моток бечёвки. «Много не накладывая, и—вяжи крепче, бечёвка хлипкая—может разорваться… Сначала посмотри, как делаю я» — подмял меня под свою опёку Голоёбов. От бумажных скоросшивателей, от картонных дел, с грифами «Совершенно секретно», Партком секретного производства Грязищенского машиностроительного завода и т.п. Хранить вечно и т.п. несло затхлым, задохшимся запахом… Даже старые книжки пахли лучше. Уже через несколько минут запершило в горле.

Через минут пять Федя овладел нехитрым искусством упаковки и вспомнил, что не позвонил домой. Как раз сегодня днём его вернулись из Владимирской области. «Звони!» — махнул Башмак рукой. Наш герой пошёл в кабинет, где был, как он знал по первому дню путча — , телефон. И он, к великому Фединому счастью, оказался рабочим. Продолжал оставаться.

— А мы тут думали уже что случилось что-то самое плохое, — разоралась Вера, — ты чего не мог предупредить? Позвонить не мог раньше. Мы тут все изнервировались…

— Извини! — прохрипел Федя.—Ну так вышло!

— А ты вообще где?

— Потом скажу!

— Ты что — там? — с каким-то тихим ужасом.

— Да нет! Я ж не совсем сумасшедший…

— Когда же ты прибудешь?

— Ой, я не знаю, но я вернусь—пробормотал Федя.

С облегчением он положил трубку на рычажки телефонные и неожиданно для самого себя резко оглянулся. За ним стоял Голоёбов, на его лице была мягая улыбочка с таким прищуром ну в точности как на портретах у Владимира Ильича Ленина

Он почувствовал себя не совсем ловко и пробормотал извиняющимся тоном:

— Жди меня, и я вернусть…

— Только очень жиди… — в тон ему ответил Федя…

— Не жиди! — шутливо подхватил Голоёбов…

«Интересно, а что он не мог подслушать мой разговор за дверями? — подумал Федя.— Это что была демонстрация силы?» А потом сообразил, что Голоёбов просто смотрел какой номер он набирает на диске.

На обвязку и упаковку ушло , наверное, часа полтора, если не больше… Когда стеллажи полностью опустели, Башмак первым взял два тючка, и третий зажал под мышкой. Федя взял только два и возблагодарил Бога, что нести надо вниз. И только тут он начал догадываться в чём он принимает участие. У выхода Действительно, стояла электрокара с металлическим поддоном. Вскоре он был набит доверху.

Все мы пошли пешком за Башмаком. В этих краях машзаводской территории Федя никогда не был; в первые дни своей работы он записал в своём ежедневнике—познакомиться с географией расположения цехов и участков, но потом очень быстро сообразил, что погорячился—забыл о наличии людей в сером.. Нет он такой козырь им в зубы не даст! И он отсидел все четыре года выходя только по великой нужде—записать интервью на магнитофон. Поэтому даже тогда когда очутился в помещении вместе с Башмаком, он ещё не понимал, куда попал…– Электрокара уже стояла у стены. Рядом с ней были невысокие воротца с полукруглым верхом, высокий весь в чёрном мужик в руковицах распахнул эти воротца и из них пахнуло ярко–оранжевое пламя… И только тут Федя сообразил, что они пришли в заводскую кочегарку, ту самую котельную, на огромную трубу которой столько жалоб уже провозгласили «зелёные большевики»…

Башмак первым взял два тюка и подойдя зашвырнул их в топку. Федя тоже взял один тюк и посмотрел на них прощальным взглядом—видимо в точно таких же обёртках где-то когда-то хранились дела, заведённые на двух репрессированых его дедов… Он подошёл к огнедышащему жерлу с большим напряжением закинул свой тюк, рядом с ним пролетел другой…

«Точно также сгорят и дела моих предков…» — подумал с горечью Федя.— «Если уже не сгорели! Красно-коричневая мразь не оставляет следов своих злодеяний…»

Точно так же кинут в огонь следственные дела всех репрессированных, если уже не кинули…

Ему стало очень грустно и печально, захотелось плюнуть и уйти, — вот так раз и навсегда, без слов и не оборачиваясь, но он вспомнил Веру, вспомнил малыша… «Нет, надо терпеть!» — подумал он.

Ещё не вечер…

С потерею КПСС, не потеряно нечто другое… И то, что партия самоупразднилась, ещё ничего не означает…

Архив был сожжён практически моментально. В течении буквально пяти минут всё перекочевало в пламя, а потом вышло через трубу — в химдым…

Переправа, переправа,

Кому память, кому слава, кому—чёрная вода…

И здесь Башмак сказал свои ключевые слова, которые Федя никогда не забыл. Отряхнув ладони друг о друга:

— Ну вот и всё! — вздохнул как показалось с облечением Башмак.—Я привык выполнять свой номер добросовестно и до конца!

Рабочий закрыл дверцу топки.

В кочегарке стало сразу темно как в аду, — вот он ощутимый мрак забвения! — и понадобилось несколько минут, чтобы глаза привыкли к новому освещению…

По трём ступенькам мы поднялись на территорию завода. Было ощутимо темно. На проходной нас задержали. Хотя Федя повысил голос и показал на своём пропуске специальную отметку, дававшую ему право свободного входа и выхода в любое время…

— Ша, Федя! — тоном заправского одесского бандита прикрикнул на него Башмак.

— Позови начальника караула!

Отведя в сторону в полголоса они о чём-то переговорили вполголоса. И нас выпустили на улицу. Вдоль высоченного в три метра заводского забора мы дружно дошли до ж/д станции, где распрощались…

По мосту я перешёл на вторую платформу. Подошла электричка на Москву.

Х* Х* Х*

— .-.=.-.—

(Читать далее — ПОСЛЕСЛОВИЕ ко 2-й Части Повести-2)